Бог, которого люблю

Я и сам порой чувствовал, что попал в какой-то водоворот. Постоянное недосыпание, вино, бесконечная охота за женщинами изматывали, отодвигали все планы. К тому же, кто-то из друзей дал мне цветной порнографический журнал, который усердно прятал от родителей. Он пожирал мозги. Понимая это, без конца клялся: «Вот с понедельника начну новую жизнь». Но проходил один понедельник, второй, третий, а водоворот всё глубже затягивал меня…

Сейчас, когда вспоминаю то время, жгучий стыд пронизывает насквозь.

Не было случая, чтобы из своих шальных денег, которые уходили на чаевые, такси и рестораны, когда-нибудь хоть копейку принес в дом, или сделал подарок родителям на день рождения, или просто купил продукты. Не припоминаю, чтобы когда-нибудь помог маме по хозяйству. Увы, не помню.

Много раз слышал, что люди, побывавшие в состоянии клинической смерти, видят, как в кино, отдельные эпизоды своей жизни. Я знаю наверняка, случись такое со мной, обязательно увижу себя сидящим на лавочке в саду около нашего маленького дома, где прошла юность. Увижу мать с отцом, собирающих сучья и листья для костра. Между ними и мной плывет дым и, прищурив глаза, смотрю на них, и за дымом они как бы отдаляются от меня. Их силуэты расплываются. Возникает мысль: «То, что я сейчас вижу, навсегда останется в памяти».

Мать с отцом кажутся мне сильно постаревшими, нежность и раскаяние растекаются по моей душе.

Я думаю: «Как же быстро бежит время, – ведь треть жизни уже прожита».

Какое-то неуловимо-новое ощущение касается меня: я будто бы впервые смотрю на себя, на свою жизнь со стороны. Где-то в дальнем уголке сознания связываю все, что вижу и чувствую, с чертой или переменой в моей жизни.

В Псалмах царя Давида есть такие строки:

«Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был в глубине утробы. Зародыш мой видели очи Твои; в Твоей книге записаны все дни для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было» (Пс. 138:15, 16).

Как понять, как представить и объяснить, что жизнь каждого человека на земле, даже еще не родившегося, от первого до последнего дня уже известна Богу?

Далее, в конце этого же псалма Давид, обращаясь к Всевышнему, просит:

«Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое; испытай меня и узнай помышления мои. И зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный» (Пс. 138:23).

Непостижимая, но это так. Человек предстает перед Творцом одновременно как бы в тройственном состоянии. В вечности его конец известен, в земной жизни он может стать на опасный путь или на путь вечный. Причем, Господь из вечности может испытывать человека, раскрывая его помыслы, наставлять на путь, который приведёт его домой, к Богу. И все живущие на земле – участники этого непостижимого процесса.

Интересно, какие мысли овладели мною, если бы кто-то дал мне прочесть этот псалом Давида в годы бесшабашной юности, когда мы всей нашей компанией ежедневно собирались в скверике, делили дармовые деньги и пили водку.

Наверное, спросил бы: «Если Бог есть, почему же в моей жизни Он Себя никак не проявляет, не испытывает меня?»

Твое место здесь или – под звездой, которой не было

«Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастия – размышляй; то и другое сделал Бог, чтобы человек ничего не мог сказать против него».

Екклесиаст. 7:14

Солнечным апрельским днём в прекрасном настроении я ушел из родительского дома, не зная, что уже никогда больше не вернусь в него.

Накануне познакомился с девушкой. Как и мою северную любовь, её звали Светлана. Она была откуда-то из Ставрополья, в Москве проездом, через два дня собиралась уезжать. Мы договорились встретиться на следующий день. Этот следующий день, 8 апреля 1971 года, в корне изменил мою жизнь.

Не стану описывать, что произошло, скажу только, что ничего более скверного в жизни ни до того дня, ни после – не совершал.

Тот день закончился для меня в камере отделения милиции, куда был водворён по обвинению в изнасиловании.

Из милиции мне удалось позвонить Володе на работу. Он понял меня с полуслова. Это был единственный человек, который мог сделать то, что я задумал: найти Свету и уговорить ее изменить показания. Я знал, что у нее был билет на поезд, знал, когда и с какого вокзала уезжает, и номер вагона.

Володя не пошёл в больницу к жене, которая вот-вот должна была родить, Он приехал на вокзал за час до отхода поезда, нашёл Свету. Не представляю, какими словами он убедил её сойти с поезда и поехать к моей сестре. Света согласилась забрать заявление, но когда пошла к следователю, тот предупредил ее об ответственности за дачу ложных показаний, и она попросту побоялась.

Что ж, видно, для того, чтобы осуществились все дни и встречи, для меня назначенные, необходимо было познакомиться и с капитаном Пиксиным.

Целый день я ждал этого момента, и вот он! Я на нарах. Натягиваю на себя одеяло, ничего не вижу, мне тепло, мозг отключается ото всего того, что видел и слышал в течение дня. Расслабляюсь. По опыту знаю – это приятное расслабление длится какие-то ничтожные секунды, но они мои, у меня никто их не отнимет.

Проходит полминуты, минута. Ощущаю голод и начинаю думать о еде, о чем-нибудь, что съел бы с аппетитом – об обыкновенной (не гнилой) картошке, о манной каше, которую варила мне мать, а я отказывался есть, не любил. Знаю, что внизу, в тумбочке лежит хлеб, но он настолько сырой, противный, что невозможно подумать о нем без отвращения. Из двух зол выбираю меньшее – лучше заснуть голодным.

Чувствую, во мне начинает шевелиться злоба. И вот уже перед глазами образ ненавистного капитана Пиксина. Сытый, самоуверенный, всех видящий насквозь, всегда правый, он обыскивает меня, выворачивает карманы, достает письмо матери, читает и смеется, заставляет дыхнуть. Знаю, он презирает меня. А я ненавижу его и боюсь. Это невозможно скрыть, он это видит. И все в нем говорит: «Подожди, ты у меня еще попляшешь». Нисколько не сомневаюсь, так оно и будет.

«Надо его убить, но как? Может быть, отравить, когда он придет есть в столовую? Эх, если бы у меня был пистолет с глушителем! Он же везде ходит, никого не боится. Ну, подожди, выйду, вернусь сюда, за все с тобой рассчитаюсь».

Капитан Пиксин, с которым я мысленно разговаривал перед тем, как заснуть, был дежурным помощником начальника колонии. Если бы проводились соревнования по его профессии, его имя стало известно всей стране. Цепкий взгляд, всегда подтянут, идеально выбрит, в начищенных до блеска сапогах. Его портрет можно было, безо всяких изменений и дорисовок, поместить на любой плакат, призывающий к борьбе с преступностью.

Перед выходом на работу он приводил в порядок не только свой внешний вид, наверняка ещё тренировал память, уточняя клички, статьи, продолжительность срока сотен осужденных. А ведь ежедневно кто-то освобождался, кто-то прибывал, и этот процесс усвоения новой информации и стирания из памяти ненужной был для него, как постоянное домашние задание.

Любимая его погода – лютый мороз или проливной дождь. Именно в такую погоду ему доставляло особое наслаждение доказать, как глубоко заблуждаются все надеющиеся на то, что он из штаба не выйдет, а будет пить чай в своем кабинете.

Одиннадцать лет занятий музыкой как нельзя лучше пригодились мне в лагерной жизни. Сразу же по прибытии меня спросили, кем работал, чем занимался, сказал, что преподавал в музыкальной школе.

В изоляторе, куда помещают всех вновь прибывших, ко мне подошел мужчина лет сорока пяти. Он поинтересовался, где я учился, назвал фамилии нескольких знакомых мне преподавателей института. Мы поговорили всего несколько минут. На следующий день в нарядной мне объявили, что направляют в пятый отряд, в бригаду, которая строила жилые дома.