Бог, которого люблю

В тот же день я ближе познакомился с Дмитричем. Так звали мужчину, который накануне разговаривал со мной в изоляторе. Он тоже был москвичом и числился в пятом отряде. Отбывал пятнадцатилетний срок за получение взяток. В зоне был заведующим клубом и столовой одновременно.

Когда мы пришли в клуб, Дмитрич достал баян, и я, хоть и не держал инструмент почти четыре года, все же что-то смог сыграть.

Оказалось, бригада, в которую попал, считалась одной из самых бандитских, да и работа была тоже самая тяжелая.

«Будь что будет», – подумал тогда, ложась спать и ловя на себе ничего хорошего не предвещавшие взгляды ребят, с которыми предстояло ехать на объект.

Наутро, минут за пять до подъема, кто-то толкнул меня в бок. Проснувшись, увидел Дмитрича.

– Знаешь, – зашептал он мне в ухо, – я договорился: ты в бригаду не пойдешь, нечего тебе там делать, после проверки чеши ко мне в клуб.

Это пробуждение, безусловно, оказалось наиболее приятным за прошедшие полгода. В тот же день я стал помощником повара.

Работа вначале показалось особенно тяжелой. Повар, к которому попал в подчинение, конечно, видел, какой я работник. Сказать, что не хочет меня брать, он не мог, но решил поблажек не давать. В третью или четвертую смену что-то было не в порядке с котлом, поэтому всё сбилось с графика. Я здорово устал и очень хотел спать: ведь как-никак проработал целые сутки. Часа за три до окончания смены повар объявил, что будет проверка, поэтому не как всегда, а самым тщательным образом надо вымыть пол всей столовой и соскоблить засохшую масляную краску вдоль плинтусов, особенно в углах и под котлами.

Ни после ареста, когда всю ночь проходил по камере предварительного заключения, ни после объявления приговора, я не переставал верить в свою звезду, что каким-то образом все разрешится. Ведь лагерь не для меня, это не моя судьба.

Именно в тот день, когда без сил стоял на коленях в углу, соскребая краску с пола, впервые в жизни, на каком-то совершенно новом уровне сознания, ко мне пришла мысль, что никакой звезды, светившей мне одному, не было. Я почувствовал себя крошечной частичкой огромного мира, в котором загнан в угол, поставлен на колени, сломлен. Даже повар, который все время делал мне замечания, не вызывал раздражения. «Все правильно и справедливо, – смирился я тогда. – Повар здесь не причем. Это расплата, и никуда я отсюда не выйду».

Приблизительно, тогда же во мне снова возник голос, когда-то по-дружески обещавший, что ничего не случится. Он совершенно преобразился, но я сразу узнал его. Вбивая в меня слова, как гвозди, он отчеканил: «Возомнил, что ты талант? Ведь и мать, и сестра предупреждали тебя, что этим всё кончится. Да ты – дерьмо, твоё место здесь. Неизвестно, выйдешь ли ты отсюда вообще». Сказал, будто навсегда захлопнул дверь камеры и пропал.

Через две-три недели работы на кухне отношения с Дмитричем стали ближе и доверительней. Он рассказал мне о своих проблемах. Нарядчик всеми силами старался выжить Дмитрича из столовой и поставить своего человека. Он родился и вырос в соседнем городе, многих офицеров, контролёров и капитана Пиксина знал еще на воле. В этом была его сила. Дмитрич же был силен тем, что его друг работал в обкоме партии и несколько раз приезжал к нему на обкомовской «Волге». Это производило впечатление на начальника колонии и замполита.

Через некоторое время положение Дмитрича осложнилось. Кто-то подбросил в котел кусок щетины. Во время завтрака её обнаружили в бачке с кашей. О случившемся мгновенно доложили начальству. Как назло (а, может быть, так и было задумано) начальник колонии оказался в отъезде, а замполит один Дмитрича отстоять не мог. В результате из столовой ему пришлось уйти.

А дней через десять мне представился случай увидеть капитана Пиксина в работе. Была моя смена в столовой. Еще днем Дмитрич дал мне ключи от клуба (клуб и столовая находились в одном здании) и попросил принести ночью в его кабинет котлеты, которые ему обещал нажарить повар. Я в точности исполнил его просьбу.

Хорошо помню, в ту ночь был сильный мороз, и все окна на кухне полностью заиндевели. Около трех часов ночи раздался страшный стук в дверь и крики немедленно открыть.

Ключи от обеих дверей клуба лежали у меня в кармане, инстинктивно сразу же нащупал их, в тот же миг подумал: «Вдруг обыщут? Как отвечу, что это за ключи?» Выбежав в коридорчик, который вел к входной двери, я заскочил в каптерку и сунул ключи в карман одного из висевших там халатов.

– Почему так долго не открывал? – закричал вошедший контролер.

А еще через мгновение откуда-то из-за угла выбежал капитан Пиксин. Он тут же обыскал меня с ног до головы, несколько раз спросил, почему не сразу открыл дверь, затем методично стал осматривать все помещения, прилегавшие к коридорчику. Нашел ключи, какое-то время смотрел на них. В этот момент я ощутил себя на месте ключей: еще мгновение, он сожмет ладонь и раздавит меня. «Догадайся он, откуда они, он уничтожит меня, да и Дмитричу несдобровать».

– Это что за ключи, Жданов? – спросил он повара.

– Не знаю, гражданин начальник, – пожал плечами повар.

– Выясни и доложи после проверки. Смотри у меня, – пригрозил ему капитан Пиксин.

Только потом понял, что он проделал «глазок» в заиндевевшем окне, чтоб наблюдать за мной. Заподозрил что-то неладное и дал знак контролеру стучать как можно сильнее, сам же наблюдал за моей реакцией.

С того дня, перед тем, как заснуть, я непременно мысленно разговаривал с капитаном.

Сон – миг, несравненно более короткий, нежели то блаженное расслабление, когда забираешься под одеяло. Закрываешь глаза в ожидании сна и незаметно проваливаешься в небытие. Сон приятен именно ожиданием его. Но за приятное надо платить, и расплата наступает мгновенно.

Первые годы в лагере, едва просыпался, пронзала мысль: «Где я? Нет, этого не может быть!» И пока до меня доходило, где все-таки нахожусь, так же остро, как в первый раз, переживал позор, унижение, безысходность, угрызения совести, злобу на всех и на себя за крушение планов и надежд, за вину перед родными и нежелание их видеть. И такое пробуждение пришлось пережить сотни раз.

Потом внутри возникает въедливый занудный голос, который слышишь только ты. Он постоянно зудит, ни привыкнуть к нему, ни выключить – невозможно. Его нытьё ощущаешь физически. Он ежесекундно напоминает: «Ты – здесь, в клетке, ты неудачник, ты – ничтожество, ты – насильник, таких, как ты, здесь очень любят. Ты будешь здесь всегда. Смирись, так будет легче».

И, действительно, начинаешь думать, что ты жил здесь всегда, что прошлого у тебя и не было.

Каждый день тянется чрезвычайно долго, словно это не день, а год. Когда же оглядываешься назад, все настолько серо и однообразно, что, кажется, будто весь год был как один день. Это сбивает с толку, запутывает, время не поддается разуму, оно становится как бы живым существом, способным увеличиваться, растягиваться, останавливаться и даже идти в обратную сторону; ощущаешь себя полностью в его власти…