Бог с нами

Проповеди Михаила Ильича проходили на маленьком стадионе рядом с общежитием. Миряков был одет так же, как утром: в тех же тренировочных штанах и начавшей желтеть футболке, – правда, на этот раз снял тапочки и стоял посреди навсегда вытоптанной штрафной площадки босиком. Паства Михаила Ильича расположилась ближе к центральному кругу: одни стояли, другие сидели на принесенных из общежития банкетках, третьи просто устроились на траве. Солнце, по краям которого бугрилась какая-то фиолетовая пена, висело низко над горизонтом, и длинная тень Мирякова была похожа на призрачную стрелку, обозначающую направление удара в компьютерном футболе. Сейчас она упиралась в правую штангу облупившегося скелета ворот, и Митя отчетливо представил себе, как вратарь, лежа на воздухе параллельно земле и выставив огромную ладонь, летит за мячом, а тот, звонко ударившись о штангу, отскакивает в поле, и пожилая женщина в первом ряду, вскочив с банкетки и подобрав юбку, вгоняет его под перекладину пустого алюминиевого прямоугольника.

Митя и Ольга сидели отдельно от всех, на центральной трибуне. Когда-то на этом стадионе играла команда «Красный ткач», в советские времена выступавшая в третьей зоне второй лиги, а в начале девяностых, уже под выцветшим названием «Ткач», на один сезон оказавшаяся в высшем дивизионе. Сергей Иванович Кисляк, директор текстильного комбината, сыном полка дошедший в войну до Вены, в девяносто втором без лишних рефлексий приватизировал свое предприятие и оказался, несмотря на уже пенсионный возраст, талантливым и жестким бизнесменом. Спортивная одежда, которую комбинат начал выпускать под маркой «T-catch» (широкие красные лампасы на штанинах и золотые купола на логотипе), была настолько вызывающе безвкусной, что некоторое время успешно конкурировала у братвы по всей стране с классическим «адидасом». Через несколько лет комбинат отобрали, но за это время Кисляк успел построить для подшефной команды новый стадион, на котором было не стыдно принимать и европейские клубы. До Краснопольска, правда, добрался всего один, польский «Заглембе», вместе с которым приехало и два десятка фанатов. Болельщики «Ткача», уже наслышанные о заграничных околофутбольных драках, решили не ударить перед иностранцами в грязь лицом и после закончившейся нулевой ничьей игры забили полякам стрелку на пустынном берегу Сударушки. Приезжие оказались не робкого десятка и действительно явились в назначенное место, где обнаружили чуть ли не сотню нервничавших мужиков с алыми лампасами. Краснопольцы очень хотели почувствовать себя настоящими футбольными хулиганами, но им мешал традиционный пиетет перед иностранными гостями города, да и силы были слишком неравными. А поскольку остаться в стороне от такого события никто не хотел, «ткачи» некоторое время серьезно обсуждали, кто из них будет драться за поляков. В конце концов было решено просто выпить, с чем приезжие фанаты охотно согласились. Потом их, конечно, все равно побили, но уже без европейского лоска, как своих.

В двухтысячном году клуб обанкротился, и теперь на новом стадионе играли местные любительские команды, а по старому лениво бегали во время уроков физкультуры ученики соседнего ПТУ, превратившегося в лицей для местных волчат. Пожилой учитель в заштопанном на коленях спортивном костюме, еще не до конца оправившийся от перенесенного инсульта, сидел на трибуне и делал вид, будто не замечает, как его подопечные, кое-как пробежав полкруга, переходят на шаг и, устроившись на скамейках по другую сторону поля, курят и пьют пиво. О «Ткаче» если и вспоминали, то в связи с одним из первых легионеров российского чемпионата Самсоном Самди. В первое время на камерунского полузащитника, которого Кисляк переманил из какой-то гонконгской команды, в Краснопольске разве что не молились. Огромному, но невероятно пластичному африканцу даже выдали российский паспорт в надежде, что он заиграет за сборную, однако постепенно игроки и тренеры – а вскоре и болельщики – начали замечать, что у Самди большие проблемы с дредастой головой. Камерунец изобрел собственную систему игры, в которой главная роль отводилась номерам футболистов. Например, пас он отдавал только тому игроку, чей номер в сумме с номером самого Самсона (на спине африканца топорщился острый локоть семерки) давал нечетное, а в идеале простое число. Получив передачу от пятого номера возле чужой штрафной, Самди мог развернуться и отпасовать мяч через все поле своему вратарю, чтобы получилось блестящее никелированное число тринадцать. Отбирать мяч у соперника нужно было, наоборот, в самой слабой точке его комбинации, там, где сумма номеров становится равна тридцати шести или, еще лучше, сорока восьми. Быстро выучив русский, камерунец пытался рассказать партнерам по команде про разноцветные силовые линии, тянущиеся от одного числа к другому, про невозможную красоту сплетающихся и расплетающихся кружев из сменяющих друг друга цифр, но понимания ни у игроков, ни у тренера не нашел. Команда долго терпела чудачества Самди, тем более что тот играл порой на грани гениальности и одно время был сразу и лучшим распасовщиком, и лучшим бомбардиром чемпионата. При этом вместо «забить гол» (в этом словосочетании Самсону слышалось что-то неприличное) он говорил «покормить Гитлера»: высота ворот равна двум метрам сорока четырем сантиметрам, а дважды сорок четыре будет восемьдесят восемь, что, как известно, означает «Heil Hitler!». Вскоре, однако, он совсем перестал обращать внимание как на рывки и открывания партнеров, так и на крики метавшегося по технической зоне тренера в черном пальто, застывая посреди чужой штрафной и производя в уме какие-то сложные математические операции, а однажды чуть ли не с центра поля отправил мяч в «девятку» собственных ворот, чтобы зарифмовать обе части увиденного им уравнения гладкой резиновой красоты. В конце концов Самсона перестали выпускать на поле даже за дубль и, когда контракт закончился, он тихо и незаметно покинул команду. На родину камерунец решил не возвращаться, благо в кармане у него теперь был российский паспорт, и, осев в Краснопольске, начал предсказывать за деньги будущее, иногда неплохо угадывая выигрышные числа лотерей и результаты матчей. Когда начался конец света, Самди, обросший к тому времени поклонниками и учениками, поехал гастролировать по стране. Митя и Михаил Ильич пересеклись с ним в одном уральском городке и даже сходили послушать, после чего Миряков объявил, что такую проповедь мог бы прочитать вольт Пифагора, если в его восковую голову засунуть клубок красных ниток. Митю тогда больше всего поразило, что Самсон за почти полтора часа ни разу не вспомнил ни про Страшный суд, ни про рай или ад, ни просто про бога. Вечером они даже поспорили, верят ли в бога сумасшедшие. Митя доказывал, что их не случайно называют душевнобольными и что в душах безумцев действительно есть какой-то изъян, слепое белое морщинистое пятно, мешающее почувствовать саму идею бога. Даже те, кто сошел с ума на почве религии, вряд ли верят по-настоящему: вера для них – лишь набор слов и образов, горячо распухающих в тесном черепе. Михаил Ильич, напротив, считал, что только психи и способны искренне верить. Их жизнь, говорил он, – бесконечный унылый ад, где сумасшедшие бессильно блуждают между свисающих откуда-то сверху и влажно липнущих к лицу серых полупрозрачных тряпок, и вера в то, что в конце этих блужданий ждет ласковый бог, чей лик проступает в каждой складке материи, сильнее, чем у любого из тех, кого принято считать нормальными.

Когда проповедь Мирякова закончилась, его обступили прихожане. Получив благословение, они протягивали ему деньги или сумки с продуктами. Купюры Михаил Ильич небрежно совал в быстро раздувшийся карман, а еду передавал администратору Андрею, парню лет двадцати в армейских штанах и с татуировкой на левой щеке, вернувшемуся после безуспешных поисков бензина.

– А чудеса будут? – спросила Ольга, не поворачиваясь к Мите. Они по-прежнему сидели на трибуне.

– Нет, – ответил тот. – Мы всем говорим, что чудесами соблазняет людей Антихрист, а в настоящего мессию нужно верить и без дешевых фокусов.

– Удобно, – улыбнулась Ольга.

– Пойдемте внутрь, – сказал Митя. – Сейчас будет ужин для узкого круга, это гораздо интереснее. Да и с Михаилом Ильичом, наконец, познакомитесь.

Гостей для узкого круга Михаил Ильич подбирал в каждом городе по какому-то только ему понятному принципу. Как правило, это были прихожане, подходившие к нему после проповеди и чем-то его заинтересовавшие. Мирякову хватало пары фраз, чтобы оценить человека, и то ли он редко ошибался, то ли не хотел признавать своих ошибок, но мало кто ограничивался участием в одном ужине: приглашенного однажды Михаил Ильич обычно звал и на следующий день. В таких случаях он мелкими шажками и слегка шаркая приближался к человеку, церемонно наклонял голову и тихо говорил: «Пожалуйте вечерять». Ему казалось, что он изображает персонажа из старой кинокартины, только Михаил Ильич никак не мог вспомнить, какой именно, поскольку на самом деле такого фильма никогда не существовало.

У Мити сложилось впечатление, что на эти ежедневные ужины приходили в основном люди, абсолютно уверенные, что Миряков никакой не мессия, а обычный самозванец. Вряд ли Михаил Ильич надеялся их переубедить: скорее, просто скучал по общению с нормальными людьми, не покушавшимися лобзать ему ноги ради того, чтобы без очереди попасть в райские кущи. Впрочем, из образа Миряков все равно не выходил, разве что не произносил проповедей и вообще старался больше слушать, чем говорить.

Ужинал узкий круг на кухне общежития, за большим столом, уставленным наготовленной тетей Катей едой. Для поддержания имиджа Михаил Ильич не ел на людях мяса (не особенно, впрочем, страдая по этому поводу), так что блюда были вегетарианскими: холодные котлеты из чечевицы, гречка с грибами, ризотто из перловки, – все по-старушечьи коричневое и мягкое. Зато от алкоголя Миряков решил не отказываться, ссылаясь на Евангелия и русскую культурную традицию, поэтому на столе всегда были вино и водка. Их каждое утро привозил красивый с похмелья грузчик из соседнего продуктового: хозяин магазина, молодой коротковато стриженный парень с носатым лицом малоросса, на всякий случай спонсировал всех приезжавших в Краснопольск мессий.

Митя и Ольга вошли, когда все уже были в сборе, но толпились вокруг стола, не решаясь садиться без приглашения хозяина. В Мирякова же как раз вцепился маленький кряжистый мужчина лет пятидесяти в очках без оправы и с бритой налысо головой. Михаил Ильич вежливо улыбался, слушая его монолог, и терпеливо ждал паузы, чтобы пригласить всех к столу, однако у лысого, похоже, был большой опыт подобных бесед: он если и останавливался, чтобы перевести дух, то где-нибудь в середине фразы, так что перебить его было бы невежливо.

– Кто бы сомневался, – пробормотала Ольга, увидев их вдвоем. Митя, не расслышав, вопросительно обернулся.

– Вы знаете, кто это? – так же тихо спросила она.

– Вроде представился чиновником, – неуверенно ответил Митя, вспоминая слишком крепкое рукопожатие, легкий запах перегара и странную манеру слегка пританцовывать при разговоре. При первом знакомстве Митя моментально утопал в таких мелочах, отчего совершенно не запоминал имен. Но на этот раз выплыло и имя – на шинели, как мертвый командир. – Точно, чиновник. Сан Саныч Башмачников.

– Чиновник-то он чиновник, – озабоченно сказала Ольга. – Только чин у него – майор ФСБ. И занимается он как раз сектами, так что вы уж с ним как-нибудь повнимательнее.

– Даже и не сомневайтесь, Дмитрий Юрьевич! – раздался вдруг голос Башмачникова. Он неожиданно оставил Михаила Ильича в покое, и, правильно истолковав взгляды Мити и Ольги, теперь почти кричал, обращаясь к ним через всю кухню. – Такая женщина врать не способна органически. То есть способна, но исключительно по долгу службы. Например, ради поимки какого-нибудь изверга. Эдакого, знаете, маньяка-членовредителя, как в американском кино. Тогда конечно, тогда можно, скрепя сердце, упрятать поглубже моральные принципы и куда-нибудь внедриться, используя, как говорится, женские чары. Да, Ольга Константиновна? А без большой необходимости – ни-ни. Так что все верно: действительно майор, действительно ФСБ, действительно специалист по сектам. Призванный, так сказать, надзирать и пресекать. Но при этом все-таки не цепной пес, а человек. С холодной головой, но горячим больным сердцем. Поэтому ничто человеческое, ничто человеческое. Пользуюсь, что называется, служебным положением ради вечеров с интересными людьми. Совмещаю приятное душе с полезным государству. Или наоборот – полезное душе с приятным государству. Так что не побрезгуйте уж старым чекистом. Ибо мытарь или жандарм – богу безразлично. Черненьких-то бог, может, и больше любит. А, Михал Ильич?

– Одинаково, Сан Саныч, одинаково, – улыбнулся Миряков и, воспользовавшись паузой, пригласил, наконец, всех к столу.

– Так это у вас Лимский синдром? – спросил Башмачникова, придвигая к себе миску с салатом, красивый мужчина с ухоженной русой бородой – учитель истории из местной школы Ярослав Игоревич Трубников. – Знаете, когда бойцы из Движения Тупак Амару прониклись почему-то нежными чувствами к заложникам и начали ни с того ни с сего их отпускать?

– Я бы сказал, синдром Мельникова-Печерского, – быстро ответил фээсбэшник. – Который, как гласит легенда, сначала верхом на змие разорял скиты старообрядцев, а познакомившись с ними ближе, превратился из гонителя в защитника. Да, представьте себе, Ярослав Игоревич, почитываем кое-что на досуге. И ваши статьи тоже читали. Как это у вас было: «Тайные общества и секты в верхнем течении Сударушки в XIX веке»? Сейчас над продолжением работаете?

Учитель только крякнул и, ничего не ответив, принялся за салат. Зато его сосед, подстриженный в кружок белокурый юноша лет семнадцати, о котором Митя знал только, что он откликается на явно ненастоящее имя Елизар, серьезно и тихо спросил Башмачникова, начавшего бойко разливать по стопкам водку:

– И что же, вы считаете Михаила Ильича истинным мессией?

– Нет, молодой человек, не считаю, – ответил Башмачников, не отвлекаясь от своего занятия. – Вам восемнадцать-то есть уже? Тогда компотику, компотику. Подвиньте-ка лучше соседа вашего стопочку, а то не дотянусь. Не считаю, но преисполнен самого глубокого уважения. Как к умному, одаренному, но – человеку. Даже не хочу говорить «всего лишь», ибо нет и не может быть ничего выше настоящего человека.