Бог с нами

– Значит, и в бога не веруете? – так же тихо спросил Елизар.

Сан Саныч поставил бутылку и внимательно на него посмотрел.

– Я много лет назад, когда был чуть старше вас, попал на одну странную войну, – заговорил он вдруг серьезно, без своих обычных ужимок. Даже голос у него как будто изменился. – И был там у меня дружок Валерка. Я в тот день в части остался, а его и еще пятерых наших послали в разведку. Ну, и напоролись они на засаду. В живых остались только Валерка и один парень, которому обе ноги прострелили. И вот лежат они в траве, дожидаясь ночи, а парень то и дело стонать порывается. Валерка сначала его уговаривал. Не кричи, говорит, миленький, не шуми. А сам, как назло, даже имя его забыл. Тише, говорит, мой хороший, тише. Убьют нас. Потерпи, милый, потерпи чуть-чуть. Так на все лады и приговаривал. Потом рот ему зажимать начал, а в конце концов, взял и придушил. И не то чтобы случайно. Просто – ну, а что еще было делать? Добили бы ведь обоих. И хорошо, если бы просто добили, а то ведь наверняка поглумились сначала. А пока душил, имя вспомнил. Димкой его звали, того парня. В общем, лежали они в обнимку всю ночь и весь следующий день, пока Валерка не решил, наконец, что можно к своим возвращаться. Сверху, вспоминал потом, солнце жарит, а Димка рядом холодный. И штаны их друг к другу прилипли – кровью пропитались. Штаны, значит, от засохшей крови жесткие, и Димка как-то очень быстро твердеет. Да еще кузнечики какие-то в траве звенят. Про эту историю Валерка, конечно, никому не рассказывал – только мне, да и то через много лет. Так, говорит, они до сих пор и звенят, кузнечики эти. Короче говоря, Валерка после этого в бога поверил. Даже священником стал. А я не могу.

В наступившей тишине Башмачников выпил, ни на кого не глядя, и тут же налил себе еще.

– Даже сейчас – не верите? – спросил наконец бородатый Трубников, на слове «сейчас» сделав вилкой какой-то неопределенный жест – вверх и вокруг.

– А что сейчас? Думаете, все люди в бога вдруг поверили? Нет, Ярослав Игоревич, в ад они поверили и в рай. Так ведь, если разобраться, они всегда только в них и верили. Что им бог? Народный судья, не более того. Не более того.

– Ну, а вы как, насчет ада и рая?

– А я как все. Насчет ада, правда, не знаю, а в рай я всегда верил. Только не в тот, куда отправляют, как в санаторий, взвесив и выдав белую простыню, а в тот рай, который мы сами должны были построить. Вот этими вот ручками, – он продемонстрировал всем пухловатые руки, не слишком приспособленные для тяжелой работы, и принялся за еду.

– Коммунизм, что ли?

– А это уж как вам будет угодно. Как хотите, так и называйте. Хотите – коммунизм, хотите – царство божие на земле.

– Вы что же, полагаете, это одно и то же? – продолжал допытываться Трубников.

– Полагаю.

– Но вы же не станете отрицать?..

– Стану, – перебил его Башмачников. Положив вилку, он сгреб в ладонь просыпавшуюся на стол гречку, отправил ее в рот и продолжил с набитым ртом. – Стану отрицать, потому что не было у человечества другой цели, кроме как построить этот мир полудня. А что там у строителей за душой, Нагорная проповедь или Моральный кодекс, это неважно. Да и есть ли эта душа? Счастье для всех – вот единственный смысл жизни, и другого никто не придумал. Только работать надо было, а не ждать, когда вывалится бог из машины, как пьяный мажор из «Бентли», и все за нас сделает. Откуда же взяться богу, если мы эту машину даже собрать не удосужились? Сами должны были рай строить, сами мертвых воскрешать: Николай Федоров для особо понятливых все сто пятьдесят лет назад объяснил. Да и Христос наверняка о том же говорил, только переврали все, как обычно. Решили, что лучше мы будем лбами об пол биться, а все как-нибудь само вокруг нас образуется. Не образовалось. А сейчас уже и метаться поздно. Ни бога у нас, ни машины. Зато «Сумерки» вместо «Полудня».

– Так коммунисты как раз и строили, – не унимался учитель. – Только вместо Беловодья почему-то все время Беломорканал выходил. Им-то чего не хватало?

– Не чего, Ярослав Игоревич, а кого. Нового человека им не хватало.

– А, народец неподходящий? – обрадовался Трубников. – Знакомая история. А где же надо было другой взять, получше?

– Как это где? Создать, конечно. Только, как вы понимаете, уже не ручками.

– А как же, позвольте поинтересоваться? Евгеническим путем или еще как-нибудь?

– Вот! – обрадовался Башмачников. – Вот чего нам не хватало для повышения интеллектуального градуса беседы – Адольфа Алоизыча. Впрочем, насчет Гитлера вы, возможно, даже и правы: тоже ведь хотел нового человека создать. В здоровом теле здоровый дух, как говаривал доктор Менгеле. Шут его знает, может, так и надо было. Время-то, как выяснилось, поджимало. Только я, знаете ли, всегда больше верил в воспитание. То есть, собственно говоря, в вас, Ярослав Игоревич, как наследника Макаренко и Ушинского.

– Что же вы тогда сами в учителя не пошли?

– Не всем дано, Ярослав Игоревич, увы. Кто-то годится лишь доносы разбирать да излишнюю сознательность упромысливать. А только без нас, жандармов, педагогам никак нельзя. Вы же ученикам морды, извиняюсь, бить не будете? А отдельным личностям ой как не помешало бы! Сами небось знаете, только не признаетесь никогда. Даже Антон Семеныч и тот согрешил, если помните. Некоторых людей надо все-таки заставлять становиться лучше. И заодно защищать от тех, кто этому мешает.

– Да, это мы проходили. Тех, кто посговорчивее, загнать пинками в рай, а остальных в расход. Ваши любимые братья Стругацкие вместе с братьями Заведеевыми исполняют сейчас тройной тулуп, не вылезая из гроба.

– Федора Михалыча забыли с его детской слезинкой. Только где вы такой мир видели, в котором дети не плачут? Это ж не мир получается, а детский морг. И от того, что вы одной слезинки испугались, этот морг только больше сделается. Не бывает перемен без жертв. Хотелось бы как-то без них, но не бывает.

– Вот и жертвовали бы собой! Другими-то зачем?

– А нет никаких других. Очень ведь хорошо было сказано: «Возлюби ближнего, как самого себя». Не просто «возлюби», а именно как себя. К себе-то мы бываем ой как суровы. Вот вы готовы ради великой цели собой пожертвовать? Вижу по глазам, что готовы. И ваша любовь к себе этому никак не помешает. Наоборот: вы и душу свою спасете, в мученики записавшись, и большое дело сделаете. А почему ж нельзя пожертвовать жизнью ближнего? Вы же его, как самого себя, любите? Так помогите ему! Нет, вы придумали себе фетиш – безопасность. Так, знаете, хозяева котов кастрируют: и ему, мол, безопаснее – не будет ночами черт-те где бегать, – и нам спокойнее. И ведь любят его при этом, искренне любят! С ума сойдут, если с ним, не дай бог, что случится. А супруги? Жены тоже ведь норовят любимых мужей духовно оскопить: пусть дома сидит, на мотоцикле не гоняет, странного не желает. И мужья не отстают, а потом удивляются: зачем же мы поженились-то, что друг в друге нашли? Но самый главный кастратор – это, конечно, государство. И не со зла ведь, а исключительно ради блага народа, чтоб жилось ему безопасно. Живи, мол, Вовка, тихо и осторожно. Революционеры-то любовь понимают поглубже: ни себя не жалеют, ни других, лишь бы град небесный на землю перенести. Вся история российская – это история любви. Революционеры ведь не больно приспособлены строить, так что им на смену приходит тиран. У него любовь уже другая: безопасностью людей ради общего блага он еще готов пренебречь, но страны своей ему уже жалко. Нужно ж ее обезопасить, чтобы спокойно строить светлое будущее. Вот он яички-то ей и придавливает. А когда державная длань задумчиво перебирает твои яйца, любить не больно научишься. Поэтому не бывает у тиранов ни достойных преемников, ни настоящих революционеров. Забывают люди про град божий и мечтают только о свободе. Тут-то на смену тирану и приходит либо какой-нибудь подонок, который только вседозволенности для себя и хочет, либо романтик, мечтающий народ освободить. И еще неизвестно, что хуже. Только кто бы к власти ни пришел, страна обязательно идет вразнос, пока не появляется человек, который любить толком не умеет, но хотя бы жалеет народ. И с полного согласия этого народа, который во всеобщем бардаке думает только об одном: как бы с голоду не помереть да арматурой средь бела дня по башке не получить, – начинает его медленно оскоплять. Исключительно ради его безопасности! Пусть по грудь в теплом болоте, зато и твердое дно под ногами ощущается, и красивые цветы кругом плавают. Но жестокости новому правителю не хватает, и тут среди всеобщей сытости и благоденствия снова появляются революционеры. А на колу, как вы понимаете, появляется мочало.

– И какой же выход? – с интересом спросил Миряков в наступившей за столом тишине.

– А какая сейчас разница? Но если рассуждать гипотетически, то следовало бы призвать на помощь нашего милейшего Ярослава Игоревича, чтобы воспитать хотя бы пару-тройку поколений, умеющих любить по-настоящему. Однако есть тут одно маленькое «ни хера». Потому что как заставить хорошего человека – а Ярослав Игоревич будет ведь воспитывать хороших людей – подождать, пока все вокруг научатся любить? А никак. Хороший человек обязательно кинется делать революцию, потому что от капитализма его тошнит устрицами, а от тоталитаризма кровью. Можно, конечно, этих хороших людей жестко контролировать. В масштабах всей страны это нереально, но в каких-нибудь небольших кружках шанс есть. Воспитывать, значит, хороших людей и выпускать в мир, чтобы кто-нибудь из них пришел к власти, сохранил эту организацию и назначил себе из нее преемника. Я, кстати, сильно подозреваю, что за последние несколько веков этот трюк пыталась проделать куча сект и особенно жидомасонских лож, но, как видите, безуспешно. Видимо, с этой идеей тоже что-то не так. Ну, в ложах, допустим, вольнодумство и свальный грех, но у сект-то какие проблемы? Контроль слишком жесткий? Или, наоборот, поскольку каждая секта хочет стать религией, самые перспективные из них расширяются и не могут уже эффективно зомбировать своих членов? Вот у вас, Михаил Ильич, как дело с зомбированием обстоит?

– Плохо.

– Вот я и гляжу, что плохо. Значит, ждут вас вольнодумство и свальный грех. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Глава 5

После неожиданного выступления фээсбэшника собравшиеся за столом долго молчали, делая вид, будто увлечены едой, но через некоторое время разговор продолжился, разбившись уже на отдельные группы. Дождавшись этого момента, Митина соседка справа, бритая налысо девушка слегка неряшливого вида с не очень красивым, но живым и умным лицом, отодвинула пустую тарелку и наклонилась над столом, чтобы поймать взгляд сидевшей по другую сторону от Вишневского Ольги.