Бог всегда путешествует инкогнито

— Раньше здесь был подвал?

— Вы находитесь на бывшем складе семьи краснодеревщиков. Здесь работали многие поколения мастеров, и так продолжалось до тысяча девятьсот семьдесят пятого года, когда последний из них, выйдя на пенсию, обнаружил, что ему некому передать мастерскую.

Я представил себе, как тут работали ремесленники с ножами, стамесками и молотками, а потом складывали сюда плоды своих трудов, и помещение наполнялось запахами сосны, дуба, ореха, палисандра и красного дерева.

— Скажите по-честному, почему вы решили сюда обратиться? — спросил рыжий очень серьезно.

Тон был строгий, но парень не производил впечатления человека самовлюбленного. Хорошо поставленный голос звучал дружелюбно. Он разглядывал меня почти сурово, словно оценивал. Можно было подумать, что я должен оправдаться перед ним, а я, напротив, ждал, что он станет расхваливать свой институт…

— Почему решил? Я не умею говорить на публике, страх отнимает у меня все силы. А мне вскоре предстоит выступить перед большой аудиторией. И я должен ее увлечь, иначе произойдет катастрофа.

— Понятно.

— Как проходят занятия на ваших курсах?

— Это не курсы.

— Вот как?

— Каждый из участников, без всякой подготовки, должен в течение десяти минут говорить на тему, которую выберет сам. Затем остальные участники пишут на листке бумаги свои фидбэки и передают ему.

— Фидбэки?

— Ну да, отзывы о выступлении. Комментарии, которые базируются на том, что можно и нужно исправить: небольшие дефекты, запинки, шероховатости в части языка или структуры речи.

— Понятно.

— Если слушателей тридцать человек, вы получите тридцать листков. Вам надо просмотреть комментарии и выделить наиболее часто повторяющиеся недочеты, а в следующем выступлении постараться внести поправки и говорить лучше.

Он выделил слова «поправки» и «лучше», слегка нахмурив брови, как школьный учитель. Несмотря ни на что, методика показалась неинтересной.

— И когда я могу приступить?

— Мы начинаем занятия с двадцать второго августа. И потом каждую неделю.

— Только с двадцать второго августа? А раньше нельзя?

— Нет, все в отпусках.

Я пропал. Генеральная ассамблея, если я собираюсь на ней выступать, назначена на двадцать восьмое. Я успею позаниматься всего одно занятие, а этого явно недостаточно… Я поделился с ним своей проблемой…

— Конечно, это не идеальный выход из положения. Наша педагогика рассчитана на долгое время. Но вы, по крайней мере, получите замечания, которые вам должны помочь… Надо было обратиться к нам раньше.

Последнюю фразу он произнес с упреком.

44

— Дорогой Алан Гринмор! Как дела?

Я смутился: неизвестная дама, которую я видел впервые, бросилась ко мне с таким пылом, словно мы были друзьями лет двадцать… Половина клиентов обернулись к нам. Полуприкрыв глаза, она театральным жестом протянула мне расслабленную руку ладонью вниз. Чего она хотела? Чтобы я поцеловал руку?

Я ее пожал, не сильно, но и не слабо.

— Здравствуйте, мадам Веспаль.

— Мой милый Раймон Верже рассказывал о вас столько хорошего…

Я плохо представлял себе бывшего редактора «Монд», рассыпающегося в комплиментах моей персоне.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала она, указывая на стул рядом с собой. — Это мой столик, и вы — желанный гость. Жорж!

— Мадам?

— Что вы закажете, Алан? Вы ведь разрешите мне называть вас Алан, правда? Такое приятное имя… Я полагаю, вы англичанин?

— Американец.

— Это одно и то же. Чего бы вам хотелось?

— М-м-м… Кофе, пожалуй.

— Но ведь вы не откажетесь от глотка шампанского? Жорж, друг мой, два бокала!

В этот августовский вечер на террасе «Дё Маго» было тесно от туристов и завсегдатаев, у которых была привычка переговариваться через столики. Кристин Веспаль, как и ожидалось, была в монументальной бледно-розовой шляпе с искусственными фиалками наверху и матерчатой птицей цвета фуксии на одном из полей. Одетая в розовое, она выглядела очень элегантно, несмотря на эксцентричность наряда. Ей было лет семьдесят, но в ней чувствовался ум и жизненная сила, достойные двадцатилетней девушки.

— Мой милый Раймон сказал, что вы интересуетесь Жако?

— Жако?

— Ну да, он мне сказал: «Расскажи ему все, что ты знаешь о Лакане». А я ему ответила: «Дорогой, ты абсолютно недооцениваешь, насколько долго я могу говорить на эту тему. Тут целой ночи не хватит, а я не в курсе возможностей Алана…»

— На самом деле… меня интересует только то, что касается взаимоотношений Лакана с другим психиатром. С неким Игорем Дубровским.

Я рассказал ей о статье, которую прочел в Интернете.

— А! Лакан и Дубровский… Об этой парочке и их вечном соперничестве можно написать роман.

— Соперничестве?

— Ну конечно! Надо называть вещи своими именами, а они были соперниками! Лакан ревновал к Дубровскому, это очевидно…

— А когда это было?

— В семидесятые годы, когда Дубровский заставил о себе заговорить.

— Но, насколько я знаю, Жак Лакан был тогда уже очень знаменит, жизнь его клонилась к закату. Как он мог ревновать к какому-то безвестному психиатру?

— Знаете, все это надо рассматривать в контексте эпохи. Лакан находился в авангарде французского психоанализа. Психоанализ не меняется: один и тот же пациент лет пятнадцать сидит на диване и излагает свои затруднения, и все считают это нормальным. А тут появляется какой-то русский и решает проблемы своих пациентов за несколько сеансов… Непорядок, правда?

— Но может быть, они не выздоравливали… в полном смысле слова?

— Я этого знать никак не могу. Но пациент, который пятнадцать лет на диване у Лакана страдал арахнофобией [11] , исцелялся у Дубровского за полчаса. Вот вы бы на его месте что выбрали?

11

Арахнофобия — боязнь пауков. (Примеч. перев.)