Богатые - такие разные

Я послала ему несколько фотографий, по две в каждом из нескольких писем, но в ответ пришли только короткие подтверждения их получения. Однако, после того, как я с ледяной куртуазностью уведомила Пола о предстоявших крестинах Элана, я получила заказную бандероль с серебряной крестильной кружкой. К нему не было приложено ни визитной карточки, ни хотя бы короткой записки.

«Проклятый американец!» — воскликнула я, швырнув в гневе кувшин об стену, но потом вспомнила, как настойчиво предупреждал меня Пол, что никогда не признает Элана, и поняла: это кружка была символом его расположения ко мне.

Успокоившись, я выбрала самые лучшие из последних фотографий, увеличила их и отправила в Нью-Йорк вместе с листком бумаги, на котором написала:

Torquatus volo parvulus

Malris e gremio svae

Porrigens teneras manus

Dulce rideat ad patrem

Semihiante labello.[16]

Обратной почтой пришла записка со вторым стихом из поэмы Катулла, восхваляющим младенца. Я улыбнулась. И тут же послала Полу очередные фотографии, еще несколько выдержек из латыни и отвечавшую обстоятельствам эпиграмму на греческом языке, а в последовавшей изящной, но прохладной, строго неэмоциональной переписке мы обсуждали роль хора в греческой драме, построение фиванских пьес, истинный смысл «Лисистраты», сократовскую концепцию демократии и гомосексуализм Александра Великого. Устав от греческого языка, мы обратились к влиянию Катона на Марка Юния Брута, к добродетелям Суллы (я утверждала, что у него их нет), к мистическим свойствам «De Revum Natura»[17] Лукреция, к взглядам Вергилия на пчеловодство, к философии Марка Аврелия и к сексуальным склонностям Гая Юлия Цезаря (я высказывала предположение о том, что знаменитый инцидент в Вифинии был просто случайностью, раздутой его врагами до мифологических размеров). В конечном счете мы устроили друг другу письменные экзамены, чтобы проверить нашу эрудицию. Это было очень забавно и сильно освежило мои знания в области античной литературы и истории.

Он вежливо осведомлялся об Элане и порой несколько странно комментировал фотографии. Видимо, он действительно не имел понятия о том, что можно спросить или сказать о сыне, и его сдержанность вызывала во мне ощущение какого-то «протеевского конфликта», затуманившего его ясный, острый ум. Однако я была полна решимости оставаться терпеливой, так как знала: раз он согласился с тем, что я играла какую-то роль в его жизни, мне следовало продолжать его завоевывать.

Тем временем я продолжала завоевывать и рынок для своей продукции в Лондоне. «Харродз» сначала нас, что называется, «завернул», однако «Маршалл» и «Гориндж» согласились принять пробную партию для продажи, а когда она была быстро раскуплена, изменил свое отношение к нам и «Харродз». Когда мой салон расширился, увеличился персонал, и моя косметика стала продаваться в Найтсбридже, фешенебельном районе Уэст-Энда, я побывала в Париже, чтобы познакомиться с новыми идеями, и даже подумывала об открытии салона через дорогу от магазина «Шанель», но Хэл сказал, что мне следовало сначала закрепить успех в Лондоне, прежде чем думать о завоевании других миров.

Я с радостью последовала его совету. Вероятно, почти за три года напряженной работы по семь дней в неделю, с очень короткими перерывами, я устала гораздо больше, чем мне казалось. Моя жизнь дома протекала очень однообразно. Каждую свободную минуту я уделяла Элану, и, хотя мечтала о Мэллингхэме, бывать там удавалось редко. Поначалу я пыталась ездить туда еженедельно, но бесконечная работа сделала эти поездки невозможными. Это, в свою очередь, мешало отшельническому существованию, о котором я с тоской мечтала каждый раз, вырываясь из офиса, так как мне приходилось присутствовать на многочисленных обедах и ленчах, которые устраивала Хэрриет для расширения клиентуры. Первое время мне казалось, что удастся избегать этого, ссылаясь на свою прошлую личную жизнь, делавшую меня мало приемлемой для света. Но, к моему удивлению, Хэрриет предсказывала, что со мной будут носиться как со знаменитостью, и оказалась права. По-видимому, мой отказ уйти в тень, подобно любой другой добропорядочной незамужней матери, вызвал сплетни, ставшие постоянными спутниками моей карьеры, и теперь мое возрождение, как Феникса из пепла любовной связи, превратило меня в роковую женщину.

Никто не мог бы удивиться этому больше, чем я сама. Я по-прежнему думала о себе как о слишком хорошо воспитанном человеке, который и помыслить не о ком не может, кроме Пола, и я была по-настоящему потрясена, когда обнаружила, что мужчины всех возрастов нагло выказывали мне свою готовность занять его место. Я тщетно объясняла, что не отношусь к женщинам полусвета, а когда заговорила о самоуважении, и о психологической неприемлемости неразборчивости, все мои воздыхатели в восторге смеялись и удивлялись моей оригинальности. Я совершенно обессилела в борьбе с этими донжуанами, но не было никакого сомнения в том, что их восхищение, хоть оно и было фальшиво, действовало благотворно на сам процесс восстановления моего самоуважения. Я стала более уверенно держать себя в светском обществе, но поскольку все мои обожатели казались мне куда менее достойными людьми, чем Пол, я ни разу даже не попыталась завести новую связь. Да и времени у меня на это не было. Материнские обязанности и бизнес забирали всю мою энергию.

А Элан продолжал расти. Он становился самым красивым ребенком в мире. Он уже садился, смеялся, а порой повелительно кричал. Скоро начал и ползать. В одиннадцать месяцев он, покачиваясь, подходил ко мне и крепко сжимал мои пальцы в своей маленькой горячей ручке, а когда начал говорить, то оказалось, что он не только самый красивый, но и умнейший в мире ребенок. Моя фотокамера щелкала постоянно, и далеко за Атлантическим океаном, в кабинетах банка «П. К. Ван Зэйл энд компани», Пол постоянно получал отчеты о том, как рос его сын.

Интерес Пола стал менее сдержанным. Письма не только более частыми, но и более искренними. Постепенно даже его упоминание об Элане было менее скованным, и вскоре после того, как Элану исполнилось два года, он стал смутно писать о том, как было бы хорошо, если бы мы могли встретиться в Нью-Йорке. Я язвительно отвечала: «А не пора ли вам самому совершить новое паломничество в Англию» — потому что я знала обыкновение инвестиционных банкиров приезжать сюда ежегодно. Но Пол лишь написал: «Если бы я снова поехал в Европу, то, боюсь, никогда бы оттуда не возвратился!» И я поняла: если бы только я могла говорить с ним через океан, я выиграла бы эту трудную партию.

Я писала Полу о том, как прекрасно выглядел Мэллингхэм весной, с любовью описывала каждый уголок дома. Все было напрасно. Он настойчиво повторял, как мне будет хорошо в Нью-Йорке, пока наконец мое терпение не иссякло за два с половиной года дипломатической переписки. «Если вы действительно хотите, чтобы я приехала в Нью-Йорк», раздраженно писала я, «почему вы не пришлете мне прямое, откровенное и честное приглашение, вместо серии писем, полных смутных намеков и мрачного припева «вот-если-бы-вы-захотели-приехать-сюда»?»

После этого наступило молчание. Я ждала его ответа, но получила только формальное уведомление от его старшего помощника О'Рейли, в котором говорилось, что Пол приболел желудком и займется личной перепиской позднее. Я терпеливо ждала. Затем написала три письма, спрашивая, достаточно ли хорошо он себя чувствовал. Ответа по-прежнему не было. Я уже стала в отчаянии думать, не умер ли он, или же просто я оттолкнула его, неумно проявив свое нетерпение, как получила совершенно недвусмысленное приглашение приехать к нему в Америку.

Мне следовало бы сообразить, что этот беспроигрышный образец эпистолярного соблазнения был не менее таинственным, чем его долгое молчание, но я была слишком возбуждена самим фактом освобождения от тяжелых мыслей, чтобы анализировать мотивы Пола. Я позволила себе роскошь негодующего возмущения («Как он смеет думать, что я все брошу, едва он шевельнет своим мизинцем!»), но потом я возжелала его с такой страстью, что плохо помню, как удержала себя и не прыгнула на борт первого же парохода, отплывавшего в Нью-Йорк.

Пароход прибывал в Нью-Йорк в субботу 17 апреля 1926 года, после трудного перехода через бурную Атлантику, и, оставив Элана с нянькой, Мэри Окс, в каюте, я поднялась на палубу, чтобы взглянуть на город Пола.

Над Нью-Йорком стояла мгла. Я в волнении подошла к правому борту, но и оттуда не было ничего видно.

— Где же город? — вцепившись в тревоге в перила, спросила я проходившего мимо матроса.

— Не беспокойтесь, мисс... Он на месте — мы еще ни разу не промахнулись! — последовал убедительный ответ, и, когда я отвернулась от него, где-то высоко засияло прорвавшееся сквозь тучи солнце, туман рассеялся, и я увидела ряд башен, стройных и каких-то воздушных, тонко вычерченных на фоне пастельного утреннего неба.