Богатыриада, или Галопом по европам
Шрифт:
– В шамом деле?! – царь тугар изо всех сил пытался сосредоточиться, чтобы понять: что происходит, где он и как тут оказалась бывшая любовница. Но понимал лишь одно: ему очень хорошо! Какие-то остатки разума, не затронутые хмельным, подсказывали, что как только об этом узнает Белая Олениха, ему будет очень плохо… Кстати, а где жена? Ой, она, кажется, рожает… Или не рожает? Не надо было пить столько бузы…
– Ну, обними же меня крепче! – жарко прошептала ему Лебедь в ухо, притиснувшись всем телом. Мудрый Отец ощутил упругий жар ее грудей и живота… а потом все пошло, как и должно было быть. В конце концов, Шалава был мужчиной!
«Отниму ее у Калина, заберу в свой гарем!» –
«А как же Белая Олениха?!» – возопили остатки разума.
«А я царь или где?! – рыкнул разум, побежденный бузой. – Ни одна баба не смеет мне указывать!»
– С сыном тебя, добрый молодец! – расплылась в улыбке усталая, но довольная повитуха. – И помни, что озолотить обеща… Ой! Ну и разит! И где ж ты так нализался?! Хотя у вас, мужей, с этим просто, кабаков-то да харчевен – куда ни плюнь, попадешь. А кто это с тобой? – в голосе повивальной бабки зазвучало жадное, неистребимое женское любопытство. – Батюшки, а одежа-то рваная, все тело наружу, вот срам-то…
– Умолкни! Это моя… – Попович отчаянно искал наиболее подходящее слово, не нашел и махнул рукой: – Словом, будет здесь жить. И это… Озолочу, не забуду. Ты только напомни, л-ладно? Где моя К-Крапивушка с с-сыночком?
И со счастливой пьяной улыбкой богатырь двинулся к роженице. Держа за руку половчанку Емшан. Другой рукой девка стискивала рваные лоскуты, пытаясь прикрыть грудь.
– Стыдобища-то какая… – шепотом простонала повитуха, схватившись за голову. – При живой жене! – Потом, запоздало спохватившись, крикнула: – Ой, не ходи сейчас, худо будет!
Но Попович уже ввалился к своей половине.
– К-Крапивушка… Золотце ты мое, н-ненаглядная… – богатырь всхлипнул от умиления.
– К-Колючка?! – ахнула девка, приложив руку к губам. Лоскуты упали, выставив ее нежные «холмики» на обозрение.
– Емшан?! Ну, Алеша-а-а… – голос измученной молодой матери мог не только оживить каменного истукана, но и вогнать его в краску, заставив отбивать земные поклоны и каяться. – Значит, вот она какова, твоя любовь… Верил, что умру, нашел-таки подругу… Лучшую!!! – собрав все силы, Крапива буквально выплюнула это слово. – Искал, пока я в муках корчилась, дитя твое рожая… Когда только успел! А-а-ааа!!! – и она зарыдала в полный голос, горько и безутешно.
Потревоженный младенец присоединился к матери, наморщив крохотное покрасневшее личико.
Глава 3
99 из 100 мужиков терпеть не могут упреков и бабьего плача. Особенно когда сами чувствуют себя виноватыми, да еще и головы трещат после доброй выпивки… Стыдить мужа в такой момент – все равно, что плескать масла на уже затухающие, но еще способные разгореться угли. Ты сперва подожди, пока они окончательно угаснут и остынут, а уж потом выкладывай все, что на исстрадавшейся женской душе накипело! Самой же лучше будет!
Ага, сейчас! 99 из 100 женщин на это просто-напросто не способны. Тем более, пребывая в состоянии, которое много веков спустя высоколобые умники окрестили «послеродовой депрессией».
Крапива, Любава и Ладушка, хоть и находились далеко-далеко друг от друга, повели себя совершенно одинаково. Различались лишь имена непутевых муженьков и порядок обвинений. В одном месте, сначала звучали упреки, что напился до поросячьего визга, а потом пошел по бабам, в другом – что сначала искал бабу, а потом еще и нахлестался до скотского состояния! Робкие попытки мужей оправдаться великой радостью и столь же великим страхом за своих любимых, вследствие чего они и выпили лишку, и потом уже себя не контролировали, были отвергнуты с категоричным презрением, негодованием и обидой. После чего в негодование пришли
уже молодые папаши: они тряслись от страха, сходили с ума от беспокойства за женушек, и вот награда!– Ладушка, да что на тебя нашло?! – с трудом ворочая заплетающимся языком, возопил Илья. – Позабыла, как клялась быть женой смиренной да покорной?! А далее что будет?!
– А-а-а-аааа!!! – завыла молодая мать в полный голос. Двойня вторила пронзительно-жалобным плачем.
– Ох, люди, люди… – сокрушенно вздохнула Малинка. Вообще-то в дом к роженице ее не звали, но ученица знахарки направилась туда так уверенно, что никто не посмел возразить.
– К-Крапивушка, да ты в с-своем ли уме?! – не выдержав, заорал Попович, стискивая раскалывающуюся голову могучими ладонями. – Н-ну откуда я з-знал, что это т-твоя п-подруга?!
– А-а-а-аааа!!! – заходилась в горестно-обиженном плаче вторая молодая мать. Младенец вторил ей не по возрасту сильным баском.
– Ох, Колючка, ты все такая же! – с жалостью и осуждением вздохнула Емшан. – Ничего тебя не изменит! Другая баба не уставала бы судьбу благодарить за такого мужа, смелого и благородного…
– Любавушка, ну пьян бы, шовшем не помнил, што делал… Ну, прошти… Ну я шарь, в конше коншов, или не шарь?! – твердил Мудрый Отец, растерянно пожимая плечами. – Могу рашшлабитьша в кои-то веки?!
– А-а-а-аааа!!! – выла Белая Олениха, вкладывая в эти звуки всю горькую участь порабощенных женщин. Новорожденная жалобно хныкала под боком у матери.
– Не повезло тебе с ней, Соловушка! – томно-сочувственно вздохнула Лебедь. – Одни капризы и неблагодарность! И хоть бы сына родила, никчемная, так нет же – девку!
И началось…
И пошло…
И поехало…
«И была сеча зла и люта…», то есть, «свара со слезами и обидами великими»…
Кричала друг на друга родня с обеих сторон в Карачарове. Ругались лучшие подруги на изящной смеси славянского с половецким. С уважительной опаской качали головами тугары, прислушиваясь к воплям и рыданиям, доносившимся из царского шатра… Бывший царь Калин, наделенный официальным издевательским титулом «бедный родственник», то бушевал, грозя изменнице жестокими побоями за наставленные рога и позор, то злорадно ухмылялся, потирая руки от радости, переполнявшей сердце… И не только потому, что худо приходилось ненавистному Шалаве.
Только младенцы ревели и пищали одинаково, еще ничего не понимая.
– И как это понимать?! – выпучил глаза Добрыня Никитич при виде заплаканной бабы с пищащим свертком на руках.
– А вот так и понимай, Добрынюшка, сокол мой ясный! – всхлипнула жена мытаря Ивашки Барсука. – Твое это дитя! С мужем моим постылым сколь прожила, так хоть бы раз понесла! А после тебя – тотчас же! Баба в таких делах не ошибается… Как забрюхатела, чудом сумела убедить Ивашку, что его ребеночек-то. Божилась, крестилась. Но лишь родила, он будто с цепи сорвался. Орал, что сынок на него нисколько не похож, вылитая богатырская харя, токмо еще без бороды! Прости, не мои слова, лишь повторяю… Едва дождался, пока я ходить смогла, и из дому выгнал.
– Так что же теперь делать-то?! – тупо спросил Добрыня, еще плохо соображая.
– А чего тут думать? Умел грешить – умей и ответ держать! – с неожиданной злостью произнесла баба. – Сам ребенка признаешь, по доброй воле, аль мне к князю с жалобой идти, в ноги ему валиться? Дескать, дружинник твой напился и снасильничал, а теперь вину свою прикрывать не хочет?
У богатыря внезапно ослабли ноги. В глазах начало темнеть, а губы растянулись в глуповато-испуганной улыбке.
– Да ты… Да совесть-то у тебя есть?! Какое насилие?! Сама же обнимала крепко и шептала: «Еще, еще, ясный сокол!»