Богатыриада, или В древние времена

В самом деле, сила Соловья известно, где таится. Так нанести этому месту невосполнимый урон из этой самой страшной железяки, и всех дел! С безопасного расстояния, где его свист теряет убойную силу. После чего злодея можно будет спокойно связать и учинить суд, скорый и правый. Поистине: нет худа без добра! Умница, лошадка!

– Дошло, наконец! – с облегчением констатировала кобыла.

– Карррр!!! – придя в себя, высказался старый ворон с ветки.

– Шоглашна, голубшик: шушший бешпредел получилша! – сочувственно закивала Баба-яга. – Но ты уж не вжышши, ведь вше хорошо законшилошь…

– А вот за это точно надо выпить! – решительно заявил Лесовичок. – Тем паче, что мы с перепугу протрезвели! Хижину мне опосля почините, как с Соловьем управитесь.

И потекло хмельное рекою… И зазвенели песни: сначала заздравные, потом степенные и рассудительные, затем тоскливо-щемящие, с переходом на озорные и похабные…

Сивка-Бурка страдальчески морщилась, поднимая очи к небу. Будто предвидела, что добром это не кончится.

* * *

Пробуждение оказалось тяжким, а точнее – мучительным.

Илья со стоном разлепил веки и сосредоточенно размышлять: жив он или умер. Судя по тому, что голова одновременно трещала, ныла и кружилась, смерть к нему еще не пришла… Муромец попытался приподняться, осоловевшими глазами оглядел творившийся повсюду разгром и, ахнув, поспешно зажмурился. От этого усилия в голове словно что-то взорвалось. Илья застонал, чуть не заскулив, как щенок, которому случайно наступили на лапу.

«Господи, да что же это?»

Если бы Муромец хоть раз напился прежде, ему было бы ясно, что «это» – всего-навсего похмелье. Правда, очень сильное. А также было бы ведомо, как такое лечится. Но Илья этого не знал. Потому мысль, что надо бы поискать в запасах Лесовичка немного живительной влаги (ежели сохранилась каким-то чудом!) ему даже не пришла в голову.

Однако какие-то инстинкты сохранились. Кроме того, мучила дикая жажда. Поэтому Муромец, сделав героическое усилие, все-таки заставил себя снова открыть глаза. И не закрывать их, хотя вновь сделалось страшно.

Жилище лесного ведуна, и без того сильно пострадавшее накануне от окаянного «оружия», теперь было разметано по бревнышку. А сами бревна, к пущему изумлению Ильи, оказались аккуратно сложенными друг на друга, что твоя поленница. Нехитрый скарб валялся по сторонам, пустые посудины (в огромном количестве) красовались на обломанных ветках молодых сосенок, торча донышками кверху. Вперемешку с ними были насажены сушеные мухоморы, с помощью которых Лесовичок переносился в будущее. Было красиво и жутко.

Остолбеневший Илья со страдальческим стоном повернул голову и увидел Поповича. В глазах богатыря мелькнул панический ужас. Поспешно вскочив и вытянувшись в струнку, Алеша заорал:

– Виноват, ваше благородие! Исправлюсь!

Вот тут Муромцу стало по-настоящему нехорошо. Страшная мысль, что он сошел с ума, заставила его содрогнуться. Илья стиснул ручищами виски и закачался из стороны в сторону, будто осиновый лист на ветру.

– Каррр…

Хриплый голос ворона вернул ему самообладание. Раз слышит и различает звуки, да еще понимает, кто их издает, значит, с рассудком все в порядке! Богатырь повернулся, посмотрел на птицу и чуть не заорал от потрясения и возмущения.

Ворон был пестрым. Неведомые злодеи умудрились сначала изловить его, а потом разрисовать разными яркими красками, видимо, найденными в «закромах» Лесовичка.

– Батюшки! – ахнул Илья. – Да кто же такое сотворил?! Над птахой божьей измываться! Воронушка, кабы ты мог говорить, указал бы мне на этих лоботрясов, уж я бы им руки-ноги повыдергивал, поучил их уму-разуму!

– Карр!!! – в страдальческом голосе прорезались нотки искреннего негодования.

– Он говорит: «Ешше иждеваетша, шволошь!» – пояснила Баба-яга, робко выглядывая из-за ствола вековой сосны.

Муромец не сразу понял, кого и за что обозвали сволочью. А когда до него дошло, захотелось одновременно повеситься, утопиться и провалиться сквозь землю.

– Ой, неужто все я сотворил?! – возопил силач дурным голосом, стиснув могучими ладонями и без того раскалывающуюся головушку. Отчего она заболела еще сильнее. – Все разрушил?! Горе мне, окаянному, горе!

– Не вше, ушпокойша! – ехидно прошамкала ведьма. – Вавилоншкую башню уж точно не трогал! Шего не было, того не было.

Сгорая от лютого стыда, Муромец обвел глазами поляну.

– А где же Лесовичок? Может, я его… – он замялся, опасливо прикидывая, что мог сотворить с гостеприимным хозяином.

– Не бойша, жив. Шгрыж пару мухоморов, до которых ты добратьша не ушпел, и шнова в будушшее умчалша! Шкажал, што лучше опять к тем воинам попадет, чем тебе под пьяную руку. Мол, Шоловей-ражбойник – шуший ангел по шравнению ш тобой. Да што там Шоловей! Кабы в гошти шам Калин-шарь нагрянул шо вшеми швоими людьми, и то было бы шпокойнее.

– Ой, позорище! – возрыдал Илья, придя в отчаяние. – Ой, батюшка, матушка, бейте меня, окаянного! Да не ремнем, а коромыслом и вожжами! А еще лучше, оглоблей! Осрамил и себя, и вас, на веки вечные! Хозяин же меня как друга принял, угощал от щедрот своих, а я… Стыд-то какой!

– Да уж! – осмелев, подал голос и Попович. – За то, что ты наделал, и сотни нарядов мало.

– Ой, молчи, добрый молодец, не трави душу мою, не береди рану, а то ведь пришибу к лешему! Грехом больше, грехом меньше…

Богатырь поспешно закрыл рот ладонями.

– Ладно, не убивайша так! – смягчилась ведьма при виде неподдельных душевных страданий. – Лешовичок виноват больше. И шам напилша, и тебя напоил. А мог бы догадатьша, што опашно! Ошобливо пошле того, что ты ш этой жележакой учудил. Можги же надо иметь! Воротитша – прошения попрошишь, ижбу жаново поштавишь, и вше дела. Выпьете мировую… Штоп! Вот пить лучше не надо.

– Спасибо тебе, бабушка, на добром слове! Еще как попрошу! В ноги ему поклонюсь, лишь бы зла не держал. И избу… – Муромец вдруг осекся на полуслове, будто внезапно важная мысль пришла в голову. – А лошади наши где?

– Кх-м! – закашлялась Баба Яга. – А шо ждоровьем у тебя как, вше в порядке? Хуже не будет?

– Сказывай… – внезапно осевшим голосом кое-как вымолвил Илья. – Не томи!

– Ну, ладно… – с явным сомнением протянула ведьма. – Убежали они в леш. Обидел ты Шивку-Бурку швою, да так, што не жнаю, проштит ли она тебя. Кровно обидел! Я бы на ее меште порчу на тебя нашлала. Вшя в шлежах была, бедная. А Гнедко жа ней умчалша, не брошать же одну! Тут в лешу, между прочим, волки водятша! – Баба-яга распалилась и буквально буравила Муромца осуждающим взглядом.

Если бы детинушка стоял, то так и сел бы после этих слов, сильно отбив копчик. Но он сидел, поэтому дело ограничилось отвисшей челюстью, выпученными глазами и такими мыслями, что постыдишься даже попу на исповеди признаться.

– Бабушка… – пролепетал Илья, удивительно похожий в эту минуту на нашкодившего ребенка, хоть и могучего да бородатого. – Неужели…

– Ах ты, ирод! – по-настоящему рассердилась ведьма. – Неужто шердца у тебя нет?! Она ж полу бабшкого, хоть и на четырех ногах! Душа ранимая, к шловам да делам чувштвительная… А-а-а, кому я это говорю! – ведьма даже всплакнула, махнув рукой. – Одно шлово – мужик! Никакой деликатношти!