Боговы дни
Шрифт:
С сильно бьющимся сердцем Валерий Петрович шёл по знакомым улицам. Вот сейчас, за поворотом… Вон за теми тополями… Валерий Петрович старался идти спокойно, но ноги несли всё быстрей… Вот он! Родной и чужой, знакомый и незнакомый. Вместо старой калитки — новые широкие воротца, во дворике — «жигулёнок». В остальном всё, как прежде, даже покосившийся скворечник на коньке, нетронутый, торчит над заснеженной крышей.
Валерий Петрович остановился, слушая стук разбежавшегося сердца и боясь подойти ближе. Стоял, смотрел. Уже красили мир голубым ранние зимние сумерки, в домике засветилось окошко. Его, Валерия Петровича, бывшее окошко.
Долго смотрел Валерий Петрович… Протяжно прокатились в морозном воздухе гудки
Отпуск не по плану
В деревню к отцу Виктор приезжал ночью: автобус из райцентра, где он пересаживался с поезда, приходил в двенадцатом часу. Он любил эти ночные приезды. Отец встречал на остановке за деревней. Виктор выходил из автобуса, вдыхал воздух полей, запахи полыни и тёплой земли, обнимался со стариком. Пройдя спящими уже задами со смутно чернеющими в темноте зарослями бурьяна, сразу из переулка они выходили к отцовскому дому…
Так было и в этот раз. Подойдя к дому, Виктор увидел знакомые очертания шиферной крыши и веток берёзы из палисадника, чернеющие на фоне ещё светлого неба, и у него дрогнуло сердце. Отец толкнул с трудом поддавшуюся, разбухшую от дождей калитку, они вошли во двор, заросший высокой травой. В темноте она напирала на крыльцо молчаливой стеной. Во дворе, во всей уже спящей деревне стояла глубокая тишина. Пока отец скрёб ключом и открывал дверь, Виктор поставил чемодан на крыльцо, слушал эту тишину.
Из окон веранды далеко во двор, посеребрив метёлки травы, упали квадраты света. Дом ожил, выступил из мрака. По домотканым дорожкам Виктор шагнул в знакомо пахнущую сухими травами веранду, потом в прохладные комнаты, где безмятежно тикали старенькие ходики, — радостно узнавая эти запахи и звуки. На столе в большой комнате уже стояли тарелки, две гранёные стопки, лежал пучок огородной зелени: его приезда отец всегда ждал, заранее готовил немудрёный ужин.
Когда сели за стол, Виктору бросилось в глаза, как за то время, что не виделись, сдал старик. Он ещё больше сгорбился, поседел, но, главное, погасли, стали блёкло-выцветшими его когда-то живые чёрные глаза. Последние два года отец серьёзно болел.
— Ну, с приездом, — без всякого выражения сказал он, подняв свою наполовину налитую стопку, и, вместо того чтобы выпить, непонятно смотрел на неё, словно собираясь с силами. Отпил глоток, отставил в сторону.
Раньше в такие встречи они засиживались до поздней ночи, не могли наговориться. Выходили на крылечко подымить в звёздное небо, снова возвращались… И теперь поговорили, но уже не так. Виктор рассказал последние домашние новости, сообщил, что у дочери вот-вот защита в аспирантуре, что жене дают отпуск в октябре и что у них в доме отключили горячую воду. Отец слушал, иногда вставлял слово, но больше молчал. Курить после инфаркта он бросил.
Посидев с полчаса, вдруг, с трудом распрямляя спину, встал из-за стола:
— Ладно… Ты сиди, ешь-пей, а я пойду лягу. Что-то устал сегодня.
«Совсем сдал», — думал Виктор, выйдя покурить в одиночестве, когда старик уже лёг. Это его тревожило — они всегда были близки. После ранней смерти матери отец, так и не женившись, воспитывал его один…
Докурив сигарету, он сошёл с крыльца, по траве, в темноте щекотавшей руки, прошёл в огород. Ночь и вселенская тишина, какой не бывает в городе, обступили его, только где-то рядом всё ещё стрекотал полуночник-кузнечик. Спала в темноте необъятная земля, заогородная даль, а на самом краю этой волшебной ночи, где проступали очертания лесистых гор и где — Виктор знал — уходило в лес шоссе, бежал, подмигивал ему огонёк. Он стоял, слушал тишину и думал о том, что человек рождается, старится, умирает, а земля со всей своей красотой остаётся. И ничего с этим не
поделаешь.* * *
Этот дом отец купил давно… Из деревни он уехал ещё в юности: в городе закончил техникум, пошёл работать на завод, обзавёлся семьёй. Родился маленький Виктор. Когда в деревне умерли дед и бабушка Виктора, к которым ездили каждое лето, в их опустевший дом перебралась с семьёй отцова сестра, а сам он через несколько лет купил неподалёку эту самую избу под летнюю дачу. Говорил, что умрёт на родине, в своём доме.
В жизни их семьи этот дом стал целой эпохой. Отец, который года не мог прожить, чтобы не побывать в деревне, увлёкся им, как ребёнок, и увлёк Виктора. Много летних отпусков перестраивали они эту старую, из потемневших от времени брёвен избу и всю заросшую крапивой и чертополохом, давно пустовавшую усадьбу. Везли сюда из города старую мебель, старые половики и занавески, искали колосник для новой печи…
Этой печью отец просто болел: зимними вечерами в городе чертил её чертежи, придумал поставить её в избе наискось, чтобы обогревала сразу обе комнатки, прихожую и кухню. А летом привёз из райцентра знаменитого печника Михеева, и тот вместо худой старой сложил ему новую чудо-печь с плитой, «летником» и «зеркалом», с карманом для сушки валенок и такой тягой, что, растапливаясь, она даже не гудела, а пела. Растапливать и слушать это пение стало у отца целым ритуалом. И он всем рассказывал, что печь его — единственная в мире, потому что стоит в избе по диагонали.
Другой их любовью стала стоявшая в углу двора, задом в высокой крапиве, старая баня. Они перестелили в ней подгнившие полы, отгородили маленькую парилку, заменили старую прогоревшую печку на новую, сваренную из тракторных колёсных дисков. В жаркие дни баня стояла тихая, прохладная, в полутёмной, пахнущей мылом и сыростью мойке по промытым до прожилок плахам пола бегали голенастые пауки-косиножки. В такую жару хорошо было просто зайти в холодок предбанника, полежать на лавке… А в субботу, когда баню топили, Виктор, наоборот, любил посидеть возле потрескивающей печки, в волнах сухого тепла, понаблюдать, как колченогая паучья братия в ужасе убегает в щели от нарастающего, беспощадного жара.
А ещё был чудесный поднавес, который они с отцом сотворили из остатков развалившейся стайки. Отец хотел именно поднавес, чтобы с обзором, чтобы можно было видеть заогородную даль. В их уютном поднавесе были и верстачок с тисками, и скамеечка для отдыха, и поленница берёзовых дров, и запах берёзовых веников, которые висели под крышей. А главное, там можно было сидеть и смотреть, как из-за голубых гор фиолетовыми стенами встают и идут на деревню грозы, слушать перекаты далёкого грома…
Были и другие чудные уголки в этой замечательной усадьбе, которую они лето за летом обустраивали по своему вкусу.
Это была радостная работа. Хорошо, сидя на крыше поднавеса и прибивая шиферный лист, глядеть с высоты на вольно раскинувшиеся огороды, на пятнающие далёкие увалы тени облаков! Хорошо, поработав от души, сесть в теньке, вытянуть гудящие от усталости ноги и сидеть неподвижно!
Они с отцом любили сидеть на уютном крытом крылечке избы на низенькой лавочке. Курили, пили чай со смородиновым листом, вели долгие разговоры о глобальном потеплении, о том, что на Кривом озере хорошо берёт карась… А рядом клонил голову-метёлку проросший между плахами стебель тимофеевки, и с него спускался на паутинке малюсенький паучишка, и толклись перед глазами в тёплом воздухе, то зависая неподвижно, то бросаясь в сторону, словно подслушивая их разговор, озорные луговые мушки. Казалось, все они — и травы, и паучишка, и мушки, и даже плывущее по небу лёгкое облачко — участвуют в их беседе, неторопливо текущей в простроченной кузнечиками тишине двора.