Боговы дни

— Заварил кашу, — голос отца звучал устало. — Ладно, раз уж хомут себе надел, так поправь заодно, вон, столбик, калитку закрыть не могу.

И махнул рукой в сторону покосившейся калитки из двора в огород. Медленно выпуская дым, Виктор чуть заметно улыбнулся:

— Поправлю…

После этого выходить в огород отец стал чаще. Когда он появлялся, шаркая галошами и подслеповато щурясь, Виктор втыкал топор, устраивал себе передых. Они садились в теньке, беседовали. Про то, что сарай не нужен, старик больше не заикался.

* * *

Усадьба ожила. Как только раздался стук топора,

всё в ней качнулось, пришло в движение: казалось, встряхнулись баня, поднавес, заборы, звонче застрекотали в крапиве кузнечики. Во дворе и огороде забелела в траве щепа, тут и там лежали брёвна, доски.

К радости Виктора, постепенно эти невидимые, ходившие всюду волны оживления раскачали и старика. Он уже не лежал целыми днями в избе, подолгу сидел с ним в огороде или на лавочке на крыльце. Они беседовали о науке и политике, о которых отец всегда любил поговорить, а рядом, как в былые времена, спускался с травинки, подслушивал их маленький паучок…

Иногда во время этих бесед Виктор чувствовал на себе пристальные, искоса, взгляды отца, и это его несколько озадачивало.

Старик начал давать советы по строительству — как срастить в паз обломки горбыля, как лучше положить стропилину… Теперь они обсуждали это буднично, будто по негласному уговору вопрос о ненужности сарая был снят.

Возник он лишь раз, когда к ним зашёл Васька, с которым собирались съездить на рыбалку. Посмеиваясь, лузгая семечки, он глядел на строящийся сарай с затаённым недоумением.

— Ну вы даёте! — сказал он тактично и неопределённо, не зная, как повежливее выразиться по поводу этой, по его мнению, блажи. Свёл к неловкой шутке:

— Ну, дядя Коля, будешь сдавать в аренду, кому дрова складывать некуда… Жалко, плакала наша рыбалка!

Виктор ожидал, что отец не удержится, скажет что-нибудь вроде: «Да гоню его на рыбалку, а он вот занялся…» Но, к его удивлению, отвернувшись в сторону, тот лишь глухо пробубнил:

— Да-а-а, буду сдавать…

Тем временем кончился жаркий июль, выпали на Илью прохладные дождики, горьковато запахло освежённой землёй и переломившимся летом. В эти дни как-то вечерком они с Васькой всё же съездили на рыбалку, поймали удочкой по пятку карасей. Так, один смех…

Начался самый трудный этап работы. Из обломков тяжеленных старых стропил Виктор стыковал-сращивал новые, обливаясь потом, верёвкой поднимал их на стены, крепил коваными скобами, а потом, сидя на них, как воробей на проводах, нашивал сверху обрешётку из старых тесин. Торопился — время уже поджимало.

— Брось, отдохни хоть денёк-другой, пока ещё возможность есть, — видя, как он корячится со стропилами, в последний раз, уже без всякой надежды, попробовал уговорить отец.

Но теперь, когда доделать осталось немного, Виктор и вовсе не собирался отступать, не хотел жертвовать ни днём. Старик, как мог, начал помогать — подавал тесины, инструмент… И уже Виктору приходилось его окорачивать:

— Оставь, батя, тяжело… Не надо, я сам…

Там, где зияла неприглядная пустота, вырастала, отчётливо темнела на фоне неба стройная обрешётка новой крыши, на которой уже с удовольствием останавливался глаз.

— Смотри, батя, что мы натворили, красота какая,

— как-то шутливо заметил Виктор. — Лучше прежнего.

— «Мы», говоришь? — усмехнулся старик, искоса глянув на него. — Смеёшься над отцом…

«А ведь понял он давно насчёт сарая, — вдруг подумал Виктор. — Виду не показывает, подыгрывает мне, дураку. И неизвестно ещё, кто кого перехитрил. Хреновый я психолог!..»

И всё же он видел, что старику приятно глядеть на эту обрешётку, сразу придавшую двору строгий, упорядоченный вид.

* * *

В последний день отпуска, день отъезда, был уложен последний шиферный лист. Отремонтированный сарай стоял похорошевший, помолодевший, с аккуратной новенькой крышей, белел свежими подтёсами стен. Казалось, вся усадьба, глядя на него, подтянулась и он стал её главным строением. В него хотелось что-нибудь сложить, поставить хотя бы велосипед, однако, если не считать лежавшей в углу кучки старых ящиков и ещё какого-то барахла, он по-прежнему стоял пустой, и безраздельными хозяевами его оставались пауки да жуки-древоточцы. Зато над новой крышей, гордо запрокинув в беззвучном крике голову, плыл в голубом небе восстановленный Виктором, прибитый на коротеньком древке петушок.

Петушка Виктор прибивал, когда отца рядом не было, хотел сделать сюрприз. Украдкой наблюдал, как, проходя по двору, старик вдруг поднял голову, заметил над сараем знакомый силуэт. Щурясь, подошёл ближе, долго смотрел на своего восставшего из пепла любимца. Повернулся к Виктору:

— Я уж думал — пропал мой петушок. Где нашёл?

— Под завалом. Видишь, батя, сарай-то всё же нужен — подставка для петушка. А ты говоришь «Зачем!»

— Как? Подставка?

И старик засмеялся одышливым, переходящим в кашель смехом — впервые за эти три недели.

* * *

Уже в сумерках пошли на автобусную остановку, отец провожал. Так же, как в день приезда, чернели на фоне светлого ещё неба зады огородов, косматые шапки бурьяна, так же стояла в полях пахнущая полынью тишина. Когда вдали показался огонёк автобуса, стали прощаться. Отец повернулся к Виктору.

— Ну спасибо тебе, — голос его звучал странно-надтреснуто. — И за петушка, и за подставку… Плохо только, что сам не отдохнул…

Они обнялись, и Виктор почувствовал, как старик на миг приник к нему, большому и сильному, своим высохшим от болезней, лёгоньким телом, словно ища спасения, пытаясь убежать от чего-то, надвигающегося медленно и неумолимо, как эта ночь… Приник и тут же отпрянул, отвернулся в сторону. В сумерках Виктор смутно различал его лицо, но чувствовал, что отец разволновался. Разволновался и сам он, торопливо заговорил:

— Ладно, батя… Давай держись, не хворай… Про восемьсот сорок метров не думай, на увал не гляди… Гляди на петушка!..

Сев в автобус, он успел увидеть в темноте за окном одинокую фигуру на обочине. На мгновение мелькнула нехорошая мысль, будто кто сдавил железной рукой сердце: а вдруг в последний раз повидались? Ведь постинфарктник… Отчаянно гоня от себя эту мысль, он замахал фигуре рукой, та махнула в ответ. Автобус тронулся, и за окном осталась одна непроглядная ночь.