Боль мне к лицу

— Я все равно проиграю, дурочка из переулочка, — говорю вслух, забрасывая посуду в мойку.

Возле Цветаевой на стуле появляется кулинарная книга. Старая, советская — листаю ее, сидя на подоконнике и разглядывая цветные вкладыши с блюдами национальных кухонь, но так и не решаюсь взяться за что-нибудь серьезное. На языке крутится выражение про мужчин и желудок, но в моем случае дорога куда извилистее, а ради себя стараться нет никакого желания. Вполне сгодится самый простой салат.

Полицейский приезжает к обеду, в форменной одежде, только без кителя и фуражки. Рукава белой рубашки, закатанные на четверть, туго обвивают руки. Я вижу, что Иван успел постричься и гладко побриться, сразу становясь на несколько лет моложе и еще симпатичнее. Я иду следом, откровенно любуясь и вдыхая запах, который мужчина приносит с собой.

— Хорошо выглядишь, — замечаю, проходя за ним в зал.

— Спасибо, но я не люблю комплименты. У меня для тебя есть работа.

Он бросает мне черный пакет, но я не ловлю его, позволяя упасть в ноги. Мы стоим в тишине, разделенные им, точно невидимой чертой, и я смотрю не в глаза мужчине, а на золотой зажим на темном галстуке, пытаясь разглядеть, что нарисовано на эмблеме. В животе просыпается неприятное ощущение липкого страха.

— Аня, — начинает он, но я резко перебиваю, поднимая ладонь в останавливающем жесте:

— Не хочу! Я сказала, что не буду трогать их, — во мне пылает ярость, и когда я сталкиваюсь взглядом с Иваном, вижу, насколько зол и он: привычка подчинять дает о себе знать, — сказала, но ты меня не слышишь.

— Ты обещала помогать, — его гремящий голос ниже обычного. — Или отмена диагноза уже не нужна? Свобода быстро разонравилась?

Я выдыхаю шумно:

— Надумал шантажировать? Черта с два! Я не экстрасенс, сколько можно говорить? Мне на хрен не сдались вещи покойников, которых касались руки убийцы, — я пинаю мешок со всей злости, направляя его в сторону Ивана, но от моих движений пакет раскрывается, и из его недр выпадают вещи, аккуратно упакованные в полиэтилен. Я вижу черную ткань в одном, в другом — золотую цепочку, в третьем — связку ключей с брелоком в виде мягкой игрушки.

Пытаясь успокоиться, сжимаю губы, выравнивая дыхание; примерно тем же занят и полицейский. Ноздри его нервно трепещут, будто вот-вот и он сорвется, заорет, пойдет крушить все вокруг.

Нам требуется несколько минут, чтобы прийти в себя.

Наконец, я качаю головой, переборов себя, и медленно, очень медленно наклоняюсь, протягиваю дрожащие пальцы к первому предмету, замираю в паре миллиметров, заново собираясь с духом. Когда только шуршащая пленка отделяет меня от темных капроновых колгот, я лишь подтверждаюсь в своих мыслях. Хоть изображение рисует картину удушения, по факту, я ничего не вижу.

«Скажите что-нибудь», — обращаюсь к шептунам, но они насмешливо вторят, будто эхо.

«Что-нибудь?». «Что-нибудь». «Что-нибудь!».

«Заразы», — ругаю их и тут же слышу гневные вопли обиженных голосов.

Откладываю один пакет, усаживаюсь на пол и начинаю перебирать остальные, внутренне содрогаясь от мысли, что вещи принадлежат убиенным.

«Зачем ты их трогаешь?». «Давай не будем?». «Неприятненько».

Стопка возле меня растет. Я делаю вид, что тщательно вглядываюсь в каждую деталь, застывая, но на деле понимаю, что концентрация давно потеряна, и все расплывается, превращаясь в цветовые пятна, сделанные нервными мазками. Внезапно мир обретает четкость и ясность, я обнаруживаю себя с предпоследним пакетом, небольшим, в котором находится бирюзовый тонкий шарф. Кровь начинает стучать в висках, отмеряя секунды.

Твою мать…

— Экспериментатор, — я неожиданно швыряю его прямо в лицо Ивану, вскакивая на ноги. Он не успевает увернуться, и получает по лицу, — не больно, но неприятно.

Резкие движения вызывают потерю ориентации, и я, опираясь рукой о стены, выхожу из комнаты.

– Смогла же, — с вызовом бросает мне в спину, убирая вещь в карман форменных брюк. Полуоборачиваюсь, застывая на мгновение в профиль:

— Жене своей прежде чем отдавать будешь, постирай, чтобы трупами не провонял.

Мне кажется или Иван и вправду усмехается. Я опираюсь согнутой в локте рукой на кухонное окно, прижимаюсь к ней лбом и разглядываю двор, где несколько мальчишек с деловым видом изучают автомобиль моего собеседника. От звука закрывающейся двери вздрагиваю; Иван появляется на улице спустя минуту, по очереди сжимает каждому из пацанов ладони, будто взрослым, и забрасывает темный, ненавистный пакет на заднее сидение. Дети наперебой говорят с ним, а мужчина закуривает, прижимаясь к капоту чисто вымытой машины и пуская дымные кольца.

— Отличный пример, — говорю вслух негромко, по устоявшейся привычке, но Ваня будто слышит меня, задирает голову. Мы пересекаемся взглядами, но каждый остается на своем месте. Я сжимаю правую руку в кулак, заставляя себя не отходить.

Минуту мы не отводим глаз друг от друга.

А на второй против воли улыбаюсь, когда докурив, Иван взлохмачивает волосы и подмигивает мне, прежде чем усесться за руль.

Автомобиль скрывается за углом, а я все так же стою с улыбкой на лице, разом простив устроенный сегодня экзамен. Пусть новых сведений выдать я не смогла, зато вещь живого человека, да еще принадлежавшую Ваниной жене, отличила сразу. Тоже мне, сторожевой пес. Качаю головой, и ложусь на диван, сама не понимая, как засыпаю с мыслями о полицейском в парадном костюме.

Мне снится психушка.

Судебно-психиатрическая экспертиза в моем случае проводится заочно; достаточно уже имеющихся фактов, потому в больнице я оказываюсь довольно быстро. Первые дни после того, как меня отправляют на принудительное лечение, проходят в мутной пелене. Я вздрагиваю от криков, раздающихся вокруг день и ночь; шепотов, бормотаний, постоянных, незнакомых звуков, которые тебя окружают. До появления Иволги, вышедшей после изолятора, я жду от каждого подлостей — жду и почти всегда получаю. У меня теряются тапочки, книжки, салфетки; санитары обращаются грубо, одна из пациенток в нашей палате умирает через неделю, после того, как я оказываюсь там, и после всего случившегося со мной, чужая смерть подкашивает еще сильнее. Попади туда здоровый человек, одна только атмосфера способна лишить его возможности здраво мыслить, а я и вовсе пропадаю под действием лекарств.

С Иволгой становится проще: все мои вещи, наконец, оказываются на своих местах, и хоть монотонный шум продолжается, вокруг воцаряется что-то похожее на порядок. Как ей такое удается, остается секретом: грубую силу применяют и санитары, но один разговор с этой женщиной меняет поведением многих, — и мое в том числе. Я заручаюсь неожиданной поддержкой и начинаю всплывать со дна.

Просыпаюсь без трех минут четыре и пугаюсь, не чувствуя правой руки. Понимаю, что отлежала ее в неправильной позе, и начинаю медленно разрабатывать. Обрывки сна, подкрепленные тягостными ощущениями, все еще царят во мне, и я отправляюсь в душ, чтобы смыть пережитые эмоции.

Сидя в ванной, пытаюсь вспомнить какой-то момент сна, кажущийся важным, связанный с сегодняшним появлением Ивана, но ничего не выходит. Я и вправду не экстрасенс.

Нервное напряжение нарастает ближе к вечеру: я двигаюсь по комнатам, убыстряясь, натыкаюсь на углы, мебель, сажусь смотреть телевизор и тут же выключаю его. Чем дольше я в квартире, тем тяжелее мне становится, поэтому увидев ключи, хватаю их и, быстро надев кроссовки, выбегаю на улицу. Вчерашний вечер и автомобиль в свете дня больше не страшат; теплый ветер сдувает хмурое выражение с лица. Опьяненная ощущением свободы, я на этот раз не ограничиваюсь пространством двора.