Боль

Двадцатого июля 1930 года в одиннадцать часов вечера Микеле Несполи пел в ресторанчике под названием «Маттонелла» в Испанских кварталах. «Санта-Лючия далеко», о том, как корабли уходят в далекие страны, а неаполитанские моряки поют о покинутой родине и грустят о ней. В тот вечер он начал пить раньше времени. Обжигающая летняя жара по контрасту напомнила ему родные горы, темноту и молчаливого Поллино, которому он пел из окна своего дома на Силе. Еще он вспомнил свою мать и ее неумелые ласки.

Щемящая грусть песни наполнила зал. У всех, кто сидел в ресторанчике, были дорогие люди, которые уходили на кораблях в далекие страны и которых они больше никогда не видели. Несколько человек опустили голову на столики и плакали, не сдерживая слез, возможно, из-за вина, которое лилось рекой. И тогда один посетитель, — как потом стало известно, он только что отбыл срок на каторге, — вдруг повернулся к Микеле и приказал ему сейчас же сменить песню. Микеле дошел уже до середины последней строки, у него глаза блестели от волнения. Он хотел закончить песню и сделал вид, что не понял просьбу. Посетитель опрокинул стул на пол и, плохо держась на ногах, заорал, чтобы Микеле сейчас же перестал петь. Певец, гордо и насмешливо глядя ему прямо в глаза, закончил песню великолепной высокой нотой. Посетитель взвыл, как дикий зверь, и бросился на него, размахивая ножом.

Потом была короткая потасовка. Никто из находившихся в ресторанчике не посчитал нужным вмешаться. Возможно, они отяжелели от еды и вина, но более вероятно, никто не хотел нажить себе неприятности. Все продолжалось примерно тридцать или сорок секунд. А после Микеле сидел на полу и хрипел, на его левой руке зияла ужасная рана. Но тот, кто напал на него, больше не шевелился, теперь у него в сердце торчал нож. Наступила ужасная тишина. Хозяйка ресторанчика подошла к певцу и сказала ему:

— Тебе надо уходить, парень, — и открыла ему дверь.

Шатаясь, Микеле с трудом вышел в ночной лабиринт переулков Испанских кварталов.

* * *

Склад находился рядом со швейной мастерской, тоже на четвертом этаже. Ричарди уже видел его, когда первый раз приходил в царство синьоры Лиллы. Оружие, головные уборы и шарфы персонажей не входили в компетенцию швейной мастерской. Ими занимался бодрый и подвижный старичок по имени Костанцо Кампьери. Майоне застал его за работой и узнал, что тот почти никогда не уходит домой.

— У меня нет семьи, бригадир, — объяснил Кампьери. — Единственное, что у меня есть, — моя профессия. И потом, я отвечаю за вещи, а это не пустяк. В наше время голода и отчаяния есть люди, которые дали бы себя убить за пару сапог.

— Поговорим о вечере среды. Случилось ли тогда что-нибудь необычное? Приходилось ли вам заменять какую-нибудь вещь из реквизита на другую?

Кампьери почесал лысую голову:

— Иногда такое бывает. Если что-то порвалось или сломалось во время представления, при возможности эту вещь заменяют в перерыве между сценами. Или, если удается, исправляют неполадку на месте. Один раз я во время «Аиды» поправил соскользнувший назад венец фараона так, что певцу не пришлось уходить со сцены. В другой раз…

— Про другой раз вы мне расскажете тоже в другой раз. Вернемся к среде. Кто-нибудь что-то менял?

— Нет, приходить никто не приходил. Но случилось кое-что странное. Я заметил это вчера, когда осматривал вещи.

Майоне прислушался:

— Что же случилось?

— Я обнаружил, что на месте одной пары сапог стоит другая. Это простые мужские сапоги, большие — сорок пятый размер. Обычные, черного цвета. Обе пары совершенно одинаковые.

— Если обе пары одинаковые, что привлекло к сапогам ваше внимание?— То, что я храню сапоги идеально чистыми. А у этих подошвы были испачканы травой и грязью.

Микеле почти ничего не помнил с того момента, как вышел из ресторанчика, и до того, как очнулся в незнакомом подъезде. Он смутно припоминал, что слышал свистки полицейских, но это могло ему только казаться. Он явно потерял много крови, и рука у него болела.

Его привели в себя прохлада и ощущение чего-то мягкого под головой. Прохладу создавала влажная тряпка, лежавшая на лбу. А под голову кто-то положил мягкую ткань.

Микеле открыл глаза и увидел что-то странное, на него с близкого расстояния смотрела женщина. Нежный овал лица, голубые глаза, в которых он прочел беспокойство и заботу, чуть-чуть поджатые губы, словно она немного сердится, волосы до плеч, простая белая ночная сорочка. Микеле был словно околдован. Казалось, эта картина навсегда останется у него перед глазами, как образ яркого предмета, который мелькает перед взглянувшим на него человеком и после того, как тот отведет взгляд.

— Лежи тихо, не шевелись, ты потерял много крови. Как только станет чуть легче, встань и иди со мной, мне не хватит сил отнести тебя наверх.

Это было сказано шепотом, но Микеле уловил ее тон, заботливый и властный. С трудом, но решительно Микеле приподнялся с земли и сел.

— Мне уже легче. И мне лучше уйти, я не хочу, чтобы ты из-за меня попала в беду.

Она положила ладонь на его здоровую руку, не давая двинуться с места.

— Ты не можешь уйти, там, снаружи, полно полицейских. Они ходят вперед и назад. Должно быть, случилось что-то скверное, я не хочу про это знать. Но я уже сказала, тебе нельзя даже двигаться, иначе умрешь от потери крови. Потом, когда поправишься, можешь пойти в полицию на своих ногах. Твои дела меня не касаются. Но сейчас я из христианского милосердия должна тебе помочь.Ее доводы звучали разумно, к тому же у Микеле не было никакого желания идти в ночь навстречу проклятой судьбе арестанта всего лишь за то, что он защищался. Поэтому он оперся о ее руку. Его спасительница оказалась удивительно сильной для такой худощавой женщины и помогла ему подняться по лестнице особняка.

Она жила одна в крошечной квартире, которую кто-то выкроил из чердака этого старинного здания. А уборная, которой пользовались жильцы, находилась на нижнем этаже. За те месяцы, которые Микеле прожил у своей спасительницы, он сталкивался с несколькими женщинами и мужчинами. Они улыбались ему, но никто с ним не заговаривал. Он обнаружил, что между жителями этих кварталов существует молчаливая солидарность и поэтому они хранят полное молчание перед любым чужаком о том, что здесь происходит. Он не знал, что рассказала о нем девушка, как объяснила его присутствие в своей квартире и объясняла ли вообще. Но, как ни странно, здесь он чувствовал себя в безопасности.

В один из первых дней его пребывания в этой квартире он услышал из окна разговор во дворе. Двое полицейских говорили с консьержкой, расспрашивали о нем. Сомнений не оставалось, они подробно описали его внешность. Консьержка видела его много раз, но сейчас так твердо и решительно заявила, что не знает такого человека, что Микеле улыбнулся, он сам готов был сомневаться в своем присутствии здесь.

И вот по роковой случайности он запел. Это произошло примерно через неделю после ранения, когда он брился перед кухонной раковиной с помощью одного из ножей, который был острее, чем остальные. Он даже не заметил, что поет. Была суббота, светило солнце. Девушка ушла купить немного хлеба и фруктов. Он чувствовал себя лучше и был спокоен. Поэтому, согласно своей природе, стал петь. Песня была новая, имела большой успех. «Скажите вашей подруге, что я потерял сон и постоянно думаю о ней… Люблю ее, очень сильно люблю». В какой-то момент он заметил, что за открытым окном больше не слышны звуки утра. Не звенели даже голоса играющих детей. Он выглянул из окна, боясь, что его предали и, может быть, сюда идет полиция.

Во дворе, на глубине трех этажей под ним, собралась маленькая толпа. Микеле увидел около десяти взрослых и нескольких детей, которые разинув рот смотрели вверх. Пожилая женщина слушала песню с восторгом. Во двор вошла его девушка, в одной руке держа сверток из газет. Она растерянно оглянулась. Из группы слушателей вышла консьержка, обняла ее и поцеловала. На одном из балконов второго этажа мужчина в шляпе-канотье даже захлопал в ладоши. Насколько Микеле помнил, он еще ни разу не имел такого успеха.С того дня для жителей квартала он стал Певцом, а девушка — Любовью Певца.

26

Ричарди не удивился, когда узнал от Майоне про грязные сапоги на складе театра Сан-Карло. Он знал, что блужданию на ощупь пришел конец, и теперь кольцо вокруг убийцы будет сжиматься все теснее. Сначала указания, потом доказательства будут следовать в одном направлении, сливаясь в неопровержимую правду. Это справедливо.

Поэтому он, как обычно, назвал Майоне имя и фамилию того, о ком нужно собрать необходимые для расследования сведения. Майоне во всю прыть помчался выполнять приказ.А сам комиссар отправился в приход Сан-Фердинандо, пригласить дона Пьерино на спектакль. Сегодня вечером он хотел послушать оперу.

Любовь Микеле и его спасительницы начиналась постепенно. Сначала улыбки, потом ласки и, наконец, отчаянное объятие. У них была одна и та же ярость, одно желание выжить, не дать убить себя ни голоду, ни людям, ничему. Теперь они больше не одиноки. Поскольку ясно, его уже никто не разыскивает, Микеле стал искать работу. Гордость не позволяла ему больше жить на скудные средства его женщины, у которой была работа, но явно не очень денежная.

Снова петь в ресторанчиках он не может, это ясно, там, разумеется, уже знают о том, что случилось в «Маттонелле». Поэтому он стал ходить по стройкам, которых возникло в городе великое множество, и предлагать себя в чернорабочие. Он нашел поденную работу недалеко от своего нынешнего жилища, на перестройке особняка на улице Монте-ди-Дио.

Вечером он возвращался домой совершенно разбитый, тело ломило от тяжелой работы, а душа тосковала без музыки, которой она всегда питалась. Снова перед сном призраки родных и земляков стали спрашивать его о том, что он делает, и еще больше о том, чего не делает. После этого при свете луны, падавшем из окна, он смотрел на безмятежное лицо своей женщины и находил оправдание для всего, а потом тоже засыпал.Она понимала, как Микеле страдает в нынешнем положении из-за своих несбывшихся надежд. И однажды, когда он вернулся домой под дождем, она встретила его широкой улыбкой и сказала, что с помощью подруги добилась его прослушивания самим дирижером оркестра театра Сан-Карло маэстро Марио Пелози. Было 10 ноября.

* * *

Снова увидев перед собой Ричарди, дон Пьерино встревожился. В глазах комиссара был холодный блеск, губы поджаты и оттого казались еще тоньше. Растрепанные ветром волосы падали ему на лицо и придавали ему еще больше решительности.

— Комиссар! Как скоро вы пришли! Я не ожидал, что снова увижусь с вами сегодня. Прошу вас, входите, устраивайтесь удобней в ризнице.

— Спасибо, падре. Извините, что снова вас беспокою, но я здесь для того, чтобы выполнить свое недавнее обещание.

— Какое?

— Не хотите ли сегодня пойти вместе со мной на спектакль? Мне это необходимо.

Лицо дона Пьерино стало печальным.

— Значит, вы пойдете в театр для работы. Я не об этом думал, когда взял с вас обещание пойти в оперу.

Ричарди на мгновение опустил глаза. Когда снова посмотрел на священника, в них уже не было лихорадочного блеска.

— Вы правы, падре. Это по работе, и мое обещание не будет исполнено. Я остаюсь вашим должником и подтверждаю свое обещание при первой возможности пойти на ту оперу, которую вы предпочитаете. Но я хотел бы попросить вас пойти со мной сегодня, если у вас есть такая возможность. С вами я, может быть, буду чувствовать себя в каком-то смысле спокойней.

Помощник настоятеля улыбнулся и положил ладонь на руку Ричарди:

— Хорошо, комиссар. Я буду сопровождать вас, как вы хотите. И снова помогу вам. Мне бы только хотелось, чтобы иногда вы были снисходительнее к себе самому. И поищите в глубине своей души те добрые чувства, которые, я знаю, у вас есть.

Ричарди согласился с ним и был при этом серьезен. А потом попрощался:— До вечера, падре. И еще раз спасибо.

Микеле чувствовал огромное волнение, он стоял на сцене Сан-Карло! Разумеется, за годы учебы в консерватории он слышал много опер. Он хорошо знал, что его голос словно создан для больших ролей, действующих на чувства. И все-таки пение в ресторанчиках, как ни крути, стало упражнением для его голосовых связок и теперь поможет быть в форме на прослушивании.

Вместе с ним прослушивания ждали еще около десяти соискателей. Требовался исполнитель для нескольких оперных спектаклей, которые будут поставлены в течение сезона. Его брали в труппу поддержки.

Платили хорошо, но для Микеле важнее любого заработка была возможность воплотить свою мечту. Если его примут, призрак неудачи, который все время преследует его, наконец исчезнет.

Он пел всем сердцем, всей душой. Риголетто, любимая партия, созданная его мощным голосом, звучала словно в первый раз. Ни в ком из остальных соискателей не было столько ярости и страсти. Глаза Пелози, который слышал многих певцов за десятки лет своей работы, блестели от восхищения и изумления. Микеле оказался лучшим из всех и получил роль в спектаклях.Возвращаясь домой, он не чувствовал под собой ног от счастья. А обнимая свою женщину, ощущал себя в раю.

Перед тем как идти в оперу, Ричарди зашел домой, не хотел, чтобы няня волновалась больше чем нужно, боялся того, что она потом скажет ему по поводу своей тревоги. Однако ранний приход не избавил его от бурного протеста, няня заявила, что, если он не будет есть всегда в одно и то же время, заработает болезнь желудка и, не предупредив ее о своем приходе, поставил в трудное положение, потому что ей нечем его накормить.

Последнее заявление было неправдой, на столе мгновенно появились холодное мясо и отварная зелень. Ричарди подумал, ему стоит каждый вечер приходить домой раньше, чтобы уберечься от болезни желудка.

Поев, он переоделся в темный костюм, потом раздвинул занавески на окне своей комнаты, не желая пропустить свое безмолвное свидание, и решил явиться на него хотя бы на минуту. Ричарди совершенно не предполагал, что Энрика знает о нем. Поэтому и не заметил жеста, которым она невольно выразила свое удивление. Энрика накрывала стол к обеду. Ричарди наслаждался ее медленными изящными движениями, которые казались волшебным домашним танцем, мастерством ее умной левой руки и тем, как женственно она слегка наклонила голову, оценивая расстояние от тарелки до столового прибора и от него до бокалов.Ему пришлось сделать большое усилие, чтобы оторваться от созерцания Энрики. Но он не мог не прийти на вечерний спектакль в театр.

Майоне, согласно договоренности, ждал его у входа в управление. В ответ на вопросительный взгляд Ричарди он покачал головой:

— Данных мало. Он живет один, в квартире возле консерватории всего несколько месяцев, где жил раньше, никто не знает. В театре недавно, первый год, но говорят, он хороший певец. Остальное — завтра. Я оставил там Алинеи и Дзанини.

— Хорошо. Держи меня в курсе каждую минуту. А теперь идем, дон Пьерино уже ждет нас снаружи.

Публика в партере театра Сан-Карло была не такой элегантной и светской, как в день премьеры, но зато собрались истинные любители оперы. Дон Пьерино, ожидая Ричарди, рассматривал лица зрителей, постепенно собиравшихся у главного входа, и развлекался тем, что старался угадать по одежде, возрасту и выражению лица, на каком месте будет сидеть каждый из них. В такие вечера театр нравился священнику еще больше. Его не раздражали даже случаи, когда публика наказывала кого-то из певцов за ошибку громким свистом. Сам он был более снисходительным; как можно критиковать того, кто старался подарить тебе столь прекрасное переживание?

Когда появился комиссар в сопровождении бригадира Майоне, священник радостно пошел ему навстречу:

— Дорогой комиссар, добрый вечер! Хотя вы здесь и по делам работы, вы не сможете не по чувствовать очарования атмосферы этого театра!

Ричарди быстро огляделся, взял его за руку и сказал:

— Молчите, падре! Сегодня нет никакого комиссара и никакой работы. Никто не должен знать, что я здесь. Покажите мне, как вы обычно входите в театр.

Дон Пьерино растерялся, взглядом попросил прощения у Ричарди и указал на нишу в конце портика, где находился боковой вход. Все трое направились в ту сторону. Навстречу им вышел сторож Патрисо. Вначале он их не узнал.

— Извините, господа, но это служебный вход, сюда нельзя… Ах, это вы, дон Пьерино? И… бригадир, комиссар, добрый вечер! Чем могу служить?

Ему ответил Майоне:

— Здравствуйте, Патрисо. Как случилось, что эта боковая дверь до сих пор открыта?

— Этот вход для рабочих сцены. Они вносят реквизит и тому подобное, пока до спектакля не остается четверть часа. Тогда мы закрываем вход с этой стороны. Если кому-то понадобится выйти, для этого есть маленькая дверь в крытом проходе, она для чрезвычайных случаев и выходит в Королевские сады. Я сейчас как раз закрываю двери.

«Можно ли считать приход убийцы в театр чрезвычайным случаем? — спросил себя Ричарди. — Как ни крути, именно через эту маленькую дверь со стороны садов он вошел в театр в вечер премьеры».

— Послушайте, Патрисо. Бывает ли так, что кто-нибудь, скажем из певцов, выходит из театра или входит в него во время спектакля?

Патрисо развел руками:

— Что я могу про это знать, комиссар? Я же вам уже сказал, мы закрываем двери и идем помогать служащим, которые стоят у главного входа. Я думаю, кто-то, конечно, выходит покурить, за кулисами курить нельзя, это опасно. Вы не поверите, как много курят певцы. И голос у них от этого не страдает. Кто-то может выйти глотнуть свежего воздуха или немного пройтись, что бы снять напряжение. Но не при таком ветре, для певцов простуда — злейший враг.

Все три собеседника внимательно слушали сторожа. Ричарди восстанавливал в уме возможные события вечера премьеры. Теперь он был уверен, что понял, как произошло убийство и даже кто мог быть убийцей, во всяком случае, в общих чертах. Очередная новая информация лишь подтвердит его предположения. Правда, комиссар не чувствовал удовлетворения, как всегда, в таких случаях он просто становился ближе к истине.

Ричарди помнил, что призрак Вецци по-прежнему находится в запертой гримерной, немного согнув ноги, вытянув руку перед собой, и с отчаянием поет чужую песню. И эти слезы… Слезы, которые оставили следы на его напудренном лице. Они свидетельствовали об огромной боли, которую невозможно простить. А он — исполнитель высшей мести и сам для себя наказание.Вместе с Майоне и доном Пьерино Ричарди стал подниматься по узкой лестнице, которая вела за кулисы и к гримерным. Он думал о смерти.

27

Микеле Несполи успел вовремя, хотя и вышел на сцену с опозданием. Но сначала исполнялась интродукция, потом дуэт певиц-сопрано, и лишь после них вступал он. Микеле не думал об опере. Он думал о смерти.

Он чувствовал, что ему снова запретят петь, и это тяжелее всего. И теперь у него не будет даже в качестве утешения, не останется возможности любоваться при свете луны лицом спящей рядом женщины. Но он не раскаивался, нет. Он сделал то, что должен был сделать. Снова поступил согласно своему кодексу чести. То есть так, как его научили рассказы стариков у костра в ужасные зимние ночи на нагорье Сила, когда волки выли у дверей домов, а испуганные собаки лаяли на них. Кодекс чести стал частью его души, существа, побуждая его все время бороться, враждовать с миром людей, с этим городом, где сильным позволено использовать слабых для своей выгоды.

Микеле Несполи любил и это считал своей непростительной виной. Он любил музыку, любил петь. И любил свою женщину. Только ради ее улыбки он жил.

Когда его приняли в труппу, ему пришлось искать себе другую квартиру, руководители театра с их ханжеской моралью могли бы уволить его за сожительство с женщиной вне брака. Микеле дождался Рождества и попросил свою любимую выйти за него замуж. Он заранее предвкушал, как она удивится, ее лицо станет счастливым, взметнутся вверх ее светлые волосы, и она его обнимет. Но ее лицо стало грустным, она печально улыбнулась и ответила: «Нет, во всяком случае, не сейчас». Оказывается, ей нужно решить несколько вопросов, а каких, она расскажет ему потом. Он должен верить ей и ждать, вооружившись терпением.Микеле вспомнил, как сильно изумился, боль, которую испытал, гнев и первый мощный удар ревности, пронзившей его, словно нож. Но у него не было выбора, он любил ее безгранично. Он решил ждать. А пока ему достаточно видеть ее, хотя бы издали.