Больно берег крут

Заработки у девчонок по турмаганским масштабам были не бог весть какие. Оклады не перелезали за сотню, северная надбавка — сорок процентов, а дополнительного «приварка» в виде премий и прогрессивок почти не перепадало. Чтоб вкусно и досыта поесть, нарядно и модно одеться, им приходилось постоянно изворачиваться и ловчить со своими «капиталами».

Когда самые стойкие ухажеры все-таки смирились с неуступчивостью и монашеской скромностью девкоммуны и жизнь в маленьком, залатанном домишке выровнялась, потекла плавно и прямо, а страшное горе потихоньку забывалось, и Таня все чаще стала улыбаться и шутить, вот тогда-то и приключилось это…

Люся не вошла, а невесомой тенью проскользнула в комнату. Раздевалась и переобувалась в уголке так долго и непривычно молча, что Таня с Дашей тоже смолкли, не спуская с подруги глаз. Делая вид, что не примечает их тревожных взглядов, Люся неестественно прямо прошла к зеркальцу на комоде и принялась металлической щеточкой расчесывать длинные выхоленные волосы. Освобожденные от шпилек и заколок, те покорно прогибались под щеткой, блестя живым черным серебром.

Наверно, в Люсиных жилах струилась не только славянская, но и татарская или иная восточная кровь, оттого лицо ее было и смуглым и скуластым, с азиатским разрезом глаз. Зато нос — нашенский, русский: курносый, с широкими ноздрями. И губы того же покроя — полные, добрые, улыбчивые. Стоя перед зеркалом, Люся спряталась от всевидящих глаз подруг и хотела только одного: зарыть поглубже тревогу. Однако получилось наоборот: чем сильней она этого хотела, чем упорней таилась и насиловала себя, тем больше волновалась и все печальней становилось лицо: плаксиво кривились губы, непрошеная влага мутила взор.

— Люсь, — тихонько окликнула Даша.

Дрогнули смуглые щеки, сплюснулись губы, повисла слезинка на сомкнутых длинных ресницах диковинной черноты.

— Ты что, Люся? — встревожилась Таня. — Да повернись наконец.

Покатые Люсины плечи дрогнули, голова надломленно упала, и она всхлипнула. Девчонки сорвались, подбежали, затормошили: что?.. Почему?.. Зачем?.. Кто обидел?.. Люся разревелась, и чем настойчивей и нежней успокаивали ее на два голоса, тем горше и безнадежнее рыдала и наверняка докатилась бы до истерики, если б Таня вдруг не прикрикнула:

— Прекрати! Сейчас же! Кому говорю!

И Люсины рыдания разом оборвались, слезы иссякли. Подняв полные слез глаза, кусая кривящиеся губы и всхлипывая, она выговорила:

— Пропала я, девочки.

— Ну, — нетерпеливо подтолкнула Таня.

— Совсем пропала.

— Перестань! — в Танином голосе и состраданье, и превосходство, и приказ.

Люся еще раз длинно всхлипнула и затихла.

— Рассказывай, — по-матерински мягко и непререкаемо повелела Таня.

— Посадят меня.

— Куда посадят? Зачем? — наивно переспросила Даша.

— В тюрьму.

— Не говори глупостей, — с мягкой укоризной, как расшалившемуся ребенку, выговорила Таня. — Объясни спокойно.

— Опять, наверно, Жеребчик Ершов! — негодующе выкрикнула Даша.

Люся согласно кивнула.

Ершов был директором самого крупного в Турмагане гастрономического магазина, в котором и работала Люся. Он был единственный мужчина в большом коллективе продавцов. Было ему не больше тридцати. Невысокий, литой, очень верткий и ухватистый. Идет, пританцовывая. Говорит — громко, гортанным голосом, с легким прононсом. Глаза у Ершова — яркие, беспокойные, озорные, а взгляд как пластырь: прилипнет — не отдерешь. Он был женат, растил двоих сыновей, но мать-природа создала его ненасытным, неукротимым и похотливым. Пристанет к женщине — ни мытьем от него, ни катаньем, либо уступи, либо по собственному желанию. Особенно яр становился Ершов в подпитии. Хмельному ему в укромном уголке лучше не попадайся. Ни возраст, ни семейное положение — ничто не влияло, лишь бы в юбке. Уркнув что-то невразумительное, сграбастает как медведь и почнет гнуть да ломать. И не одну сломил, прежде чем постигли его норов, научились ускользать из сильных липучих рук. Вот за то и прозвали его Жеребчиком. Иные молодки сами заигрывали с ним и довольны были и рады, вкусив от его любви.

Женщины постарше каждую новенькую сразу упреждали: стерегись хмельного Жеребчика. Предупредили и Люсю. И когда подконьяченный Жеребчик зазвал ее в свой кабинет, та и шагу не отошла от порога. В другой раз вовсе порог не переступила, глянула и поворотила назад. Чем осмотрительней и неприступней была Люся, тем сильней распалялся Жеребчик. Говорил ей походя комплименты, ласкал и голосом и взглядом, все время норовя прикоснуться. На производственных совещаниях хвалил, старшим продавцом выдвинул.

Как-то Люся зашла в кабинет Жеребчика подписать акт.

— Чего сторонишься меня, будто зачумленного? — спросил Жеребчик, накрыв акт ладонью.

— С чего вы взяли? — Люся попыталась изобразить на лице недоумение.

— Не финти. Царевну Несмеяну разыгрываешь? Мужа нет. Жениха — тоже. Какого же…

— Жених в армии. Скоро приедет, — соврала Люся.

— Когда приедет, тогда будет, а пока…

— Что пока? — засердилась глазами и голосом.

— Сама понимаешь. Не маленькая. Знаешь, отчего за телочкой бычок ходит. Ха-ха! Чего краснеешь? Бе-еда с этими…

В горле у Жеребчика булькнуло, глаза помутнели. Миг, и Люся оказалась в крепких, жарких объятиях. Уперлась ладонями в грудь, стала вывертываться, вырываться, замирая от мысли, что вот сейчас раскроется дверь и ее увидят.

— Я закричу, — пригрозила она.

— В этом подвале из пушки ахнешь — не услышат, — проурчал ослепленный страстью Жеребчик.

Кабинет действительно находился в подвале, где хранились продукты, и услышать их могли лишь случайно оказавшиеся поблизости складские работницы.

Люся укусила директора в плечо. Укусила больно, наверное, до крови. Тот дрогнул, чуть расслабил объятья, и тогда она влепила ему пощечину. Жеребчик отрезвел, выпустил девушку. Отер платком лицо, вернулся на место, не глядя, подмахнул акт. Вручая его, пригрозил:

— Больно прыткая. Как бы не раскаяться. Придется уходить по собственному желанию.

— И не подумаю, — отрезала Люся, — а о ваших… о вашем хамстве расскажу где следует.

— Н-ну, — нимало не смутясь, прогудел Жеребчик. — Ты, видать, не бита не пугана…

— Может, и пугана, — неожиданно сорвалось с языка Люси, вспомнившей вдруг Машкин гадюшник, из которого ее чудом вызволил Иван Василенко.

— Значит, мало пугана, — продолжал Жеребчик. — Жаль тебя, дуреху. Не я, так другой — все одно с колес. Здесь такой психологический микроклимат. Либо чья-то полюбовница, либо срочно выпрыгивай замуж.

— Спасибо за совет. Может, жениха приглядели?

— Чем я не жених?..

И понес такую околесицу о своей пылкой любви, что Люся неожиданно даже для себя рассмеялась. Жеребчик оскорбился, побледнел.

— Подумай, — сказал гневно, но все же увещевательно. — Сейчас подумай. Потом будет поздно. Жалеючи советую — уходи по собственному. Или… Только мигни. Все на высшем уровне будет. Не пожалеешь. И в чести и при деньгах, а надумаешь замуж — я в сторону.

— Дурак!

С тем и ушла.

Гордая и страшно довольная собой.

А уже на другой день стали падать камни с неба, и чем дальше, тем крупней и гуще посыпали. То бумагу на упаковку покупок дали грязную, а тут санинспекция, то сахар оказался сверх нормы влажным, а тут рабочий контроль, то вдруг инспектор торга обнаружил самую настоящую пересортицу. Запестрели нарекания покупателей в Книге жалоб, замелькала Люсина фамилия в приказах, пришлось со старших продавцов в младшие передвинуться. А сегодня сняли остаток и обнаружили шестьсот восемьдесят рублей недостачи.