Больно берег крут

— Ты только не отрекайся. Слышишь? Пусть гнут. Пусть бьют. Пускай ломают. Стой и не качайся. Тут тоже война. Бескровная и тихая, но беспощадная. Мертвого с живым. Чуешь? Правда — за тобой, значит, и будущее — за тобой!.. Записочку свою о попутном газе держи под рукой. Думай да прикидывай, новыми данными подкрепляй. И минуты своей не прозевай к тому времени как вплотную начнут верстать девятую пятилетку.

Закрыв ладонями лицо, Бакутин молчал…

Поначалу слова министерского гостя вызвали в его душе болезненно-острый восторг: «Не забыли. Верят. Ждут». Но тут в памяти ярко высветилось.

…Полуоткрыв рот и вскинув правую руку с оттопыренным указательным пальцем, Лисицын навел свои бойницы, и оттуда поползли устрашающие черные жерла глаз. «Невероятно, чтобы ты и вдруг… Святую идею на бабу…» Еле сдержался Бакутин, чтоб не ударить своего заместителя и первого помощника. Смертельно точно выстрелил Лисицын. Прямо в сердце. Как тогда, на рассвете, в открытую незащищенную лосиную грудь. «А с простреленным сердцем как?» — всплыл откуда-то из неведомой глуби возглас Остапа Крамора. И будто специально для того чтоб убедить в возможности невероятного, сам Крамор появился на пороге. Безбородый, худющий, торжествующий. «Должок принес, — протянул двадцатипятирублевку. — Последний. Теперь со всеми квит. Вызываю жену с дочкой. Спасибо вам великое за ту встречу, за эту бумажку, за веру… Не поверь вы тогда… Ах, да что говорить… — И неожиданно, невероятно, протягивая еще одну пятидесятирублевую купюру: — Это — в долг. Воротите, когда выравняетесь, почуете землю, веру, веру людей вернете…»

…«Мне тебя легче в расход, чем такое…» — это Черкасов. За час до пленума горкома, на котором Бакутина вывели из членов городского комитета. Единогласно. Без единого вопроса. «За поступок, недостойный партийного руководителя». Сердобольная Мелентьева предложила по собственной просьбе. «Нет! — отрезал Черкасов. — Хочу уважать и верить…» И уважает. И верит. Все еще верит. Но молчит. Не подталкивает. Не подстилает. Как он тогда с особняком: «Сам себе верши суд… Можно и в петлю». Теперь даже этого не сказал…

…«Боже, Гурий! Что ты делаешь? Один, стаканами водку?» Это Ася. Тогда после мордобоя с Сабитовым они наконец объяснились. Она не упрекала, не кляла соперницу. «Сама виновата. Поделом мне». Это Ася-то выговорила такое! И сразила, сразила его под корень. Упал перед ней на колени, слепо, оглушенно и яростно целовал ее ноги и мог бы убить, задушить, разорвать за это унизительное всепрощение…

«Нет! Нет! — кричала душа Бакутина пророчествующему москвичу. — Нет дороги назад! Не раскрутить в обратную. Не повторить. Хватит пережитого. С лихвой и надолго».

— Все пройдет, Гурий Константинович. Все пройдет. Отболит. Зарубцуется. Не забудется, конечно, но… — не договорив, Демьян Елисеевич вздохнул протяжно и многозначительно. — Только бы не изменил, не отрекся, выстоял. Правда все равно возьмет верх…

Закрыв ладонями лицо, Бакутин молчал…

Глава четвертая

1

Она ворвалась как шаровая молния.

Добела раскаленная.

Неприкасаемая.

Взрывоопасная.

Ивась угадал это, еще не видя ее. По тому, как хлобыстнула дверью. По тому, как, не разуваясь, протопала в комнату. Глянув на пышущее гневом, обрамленное медными пружинистыми завитушками лицо жены, он поспешил изобразить крайнюю степень усталости и с утомленной заинтересованностью тихо спросил:

— Что-нибудь случилось, Клара?

И она взорвалась:

— Ха! Что случилось? И это редактор городской партийной газеты! Член бюро горкома! Я — простая баба, не депутат, не член, должна его информировать…

Поняв, что не он первопричина яростного гнева жены, Ивась расслабился, но не настолько, чтобы казаться безразличным.

— Все-таки что же произошло?

— Есть у меня педиатр Ершова. Хорошая бабенка. Двух сынов растит. И специалист добрый. Муж — директор гастронома. Отсюда — покой, благолепие и достаток. И еще поклонение. А как же! Тому колбаски, этому винца сухого, третий захотел селедочки. «Раиса Павловна, помогите», «Раиса Павловна, посодействуйте». Молодец тетка! Помогала и содействовала. Причем бескорыстно. Безвозмездно. Завидовали ей. Одета, обута, собственный автомобиль. И вдруг… в этой образцовой, здоровой, сытой семье муж — вор и развратник. Да какой!..

Тут Ивася будто током пронзило. Вспомнилась ночная встреча с Крамором и тремя девчонками. «Неужели?» — похолодел от догадки. И чем дальше слушал рассказ жены, тем сильнее убеждался, что речь идет о том самом директоре магазина, который пытался принудить ту черненькую девчушку с родинкой на щеке… «Тесен мир».

Клара негодовала, неистовствовала, бичевала растлителя и вора, секла его почтенную супругу, «которая не могла не знать, на чем ее достаток держится».

— Этого не спрячешь! — кричала Клара. — А и спрячешь, непременно сыщутся стукачи-доброхоты. Шепнут. Всучат анонимочку…

В психическом механизме Ивася сорвался какой-то неведомый предохранитель, и, сам того не желая и не думая, он вдруг выдохнул:

— Это точно. И шепнут. И всучат…

— Что? — Клара качнулась. Глаза ее расширились, красные пятна зацвели на бледном продолговатом лице. — Что ты сказал? Что ты сказал?! — Подступила к Ивасю и, взяв того за подбородок, требовательно, властно и вместе с тем боязливо заглянула ему в глаза. — Расшифруй, пожалуйста.

— Чего расшифровать? Никакого подтекста… — потерянно забормотал Ивась, всю волю собрав в кулак, чтоб не дрогнуть, не моргнуть, спокойно, лишь недоумевая, выдержать пронзительный Кларин взгляд.

— Н-ну, — понимающе и требующе, и вместе с тем язвительно проговорила Клара, отстраняясь от мужа, но не спуская с него глаз.

— Ты, очевидно, не поняла, — трудно выговорил пересохшими, поблекшими губами. — Я просто подтвердил сказанное тобой.

— Основываясь на личном опыте?

Надо было немедленно и резко рвать нежданно замкнувшуюся цепь, пока та не скользнула к роковому узелку: ворошить прошлое теперь, когда все как-то устоялось и хоть медленно, очень медленно, но все-таки двигалось к лучшему, желанному… было равносильно самоубийству. Придав голосу бесстрастность и превосходство мудрости, Ивась без нажима, как старший младшему, сказал:

— Что с тобой, Клара? Нельзя все принимать так близко к сердцу. Мало ли у кого что стряслось?

Пожалуй, впервые после полосы отчуждения Клара почувствовала в муже мужчину. Он все знал. Перестрадал в себе. И простил. Как сильный слабого. Ее захлестнуло раскаяние и что-то похожее на умиление, и обида за эту великодушную мудрость. Обида брала верх, распаляла, неодолимым гневным комом подкатила к горлу. Сейчас она утрет сопли новоявленному Мышкину, опрокинет, наступит, чтоб не высовывался за черту. Но он опередил. Предугадал. Слегка коснувшись ее руки, устало попросил: