Больно не будет

Он извлек тетрадный листок в клеточку, прочитал. «Милый мой! Ты слишком быстро меня разыскал. Я еще не готова к разговору с тобой. Прошу тебя, дорогой мой, уезжай в Москву как можно скорее. Не думай ничего плохого и не терзай меня и себя понапрасну. Сейчас я не могу ничего объяснить. Уезжай, пожалуйста! Я скоро дам знать о себе. Я горько виновата, что заставила тебя страдать, но когда-то придет час, и ты поймешь, что я не могла поступить иначе. Я не от тебя бегу, а пытаюсь разобраться в очень важных вещах. Для этого мне надо еще побыть вдали от тебя. Уезжай, милый! Будь благоразумен. Пока ты в городе, мне тяжелее во сто крат. Кира».

Новохатов поднял на Викентия глаза, изможденные лютой тоской.

— Она меня больше не любит, — сказал он доверительно чужому человеку. — Где ты взял письмо?

— Оно лежало на кухне, на столе.

— Больше там ничего не лежит?

— Нет.

Новохатов побыл минутку в чудовищном оцепенении, как в смерти, потом встал, обошел стоящего у двери Викентия, оделся и, не сказав ни слова, вышел из квартиры.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В Москву приехал Тимофей Олегович спустя примерно полгода после своей выставки. Привело его сюда важное дело — он пробивал через министерство законсервированный проект экспериментального жилого дома. Он не был автором проекта, все было сложнее. Давным-давно, в хорошую, видимо, пору, Кременцов нафантазировал некий оригинальный проект и даже успел придать ему черты реальности; но позже, в плохую, видимо, для себя пору, он от него сам в панике отказался, зато на обломках его замысла группа талантливых и рьяных архитекторов, отчасти его учеников, сумела создать нечто грандиозное и кошмарное, не умещающееся ни в каких мыслимых сметах и пугавшее любую комиссию одним своим видом. Эта история тянулась несколько лет, быльем поросла, на пустыре, отведенном под застройку, пионеры разбили футбольное поле, а хозяйственники соорудили популярную в городе овощную ярмарку. Участники проекта входили в возраст раздумий, приобретали вес, разъезжались, один успел помереть, причем самый молодой. Но идея жила. Она опиралась, может быть, теперь только на позднее тщеславие этих людей, пусть питаемое одними воспоминаниями. Дескать, конечно, мы ничего особенного не совершили и помянуть нас добрым словом гражданам этого города особенно не за что, но ведь были когда-то планы! Помните, Тимофей Олегович?

И вот пришли новые времена, новые веяния, и вдруг проект оказался кстати, ожил в сердцах и умах. Так иногда дает росток зерно, брошенное в неблагоприятную почву и, казалось, обреченное сгнить. Воскресли былой энтузиазм и былые мечтания. Началась новая кампания, естественно втянувшая в свою орбиту и Кременцова. Он сначала было заартачился, ссылаясь на нездоровье, да и действительно не находил он в себе ни сил, ни желания заниматься гальванизацией архитектурной утопии, но его убедили, что дело это благородное и нужное, что речь идет не о какой-то личной амбиции, а об общем благе и лучезарной перспективе для градостроительства и что без его влияния и связей (про талант никто из учеников не упомянул) вся затея, разумеется, рухнет. Трудно ли растормошить человека, погруженного в духовную апатию, поманив его иллюзией необходимости обществу и воззвав к его гражданским чувствам? С неохотой вступал Кременцов в кабинетную борьбу за свое несчастное детище (в глубине души он всегда считал проект только своим), но постепенно увлекся, взбодрился и разгорячился, как в молодости. Да и препятствий оказалось не так уж много. Горком партии довольно быстро пошел навстречу архитекторам, там работало много новых, сравнительно молодых людей, встречаться и разговаривать с ними было приятно. Они мыслили широко и современно, и знания их были глубоки. Кременцов диву давался, вспоминая свои прежние хождения и баталии, когда его в этом же здании по любому поводу пытались охладить. Такого теперь не было, зато, когда речь заходила о деньгах, лица этих умных и знающих людей вытягивались и становились уныло-непроницаемыми. Кременцов по старой привычке пытался входить в раж и бушевать, но его урезонивали, говоря, что мечтать никому не возбраняется, это одно, а тратить денежки из государственного бюджета — это совсем другое.

И все же на преодоление всех препятствий ушло не более трех месяцев — детские сроки. Сошлось на том, что понадобился еще только один голос, одно решение, один росчерк на бумаге, за этим росчерком и приехал Кременцов в Москву. Этот росчерк, завитушка со смешным бантиком на конце, должен был принадлежать начальнику главка, человеку, которого Кременцов знал с незапамятных времен. Их ничто не связывало, кроме короткого студенческого приятельства, и ничто не разделяло, кроме общей влюбленности в девушку, на которой будущий начальник главка женился, а спустя три года ее бросил с двумя крохотными детишками на руках. Звали этого человека Федор Данилович Бурков. Со стороны, понаслышке Кременцов представлял себе его жизнь как калейдоскопическую круговерть взлетов, падений, ошибок и побед и в то же время упорное, неуклонное, кропотливое движение наверх. Ехать к нему Кременцову было что нож острый. По его мнению, Бурков последовательно изменял идеалам, растоптал вокруг себя все, что только мог и успел растоптать, но странным образом сумел окружить свое имя ореолом независимости и честности. Кременцов, сам не безгрешный, боялся увидеть в этом человеке собственное окарикатуренное изображение. На закате дней своих он старался избегать подобных потрясений. Ему легче было думать, что он уберег нечто святое в душе, пусть и не давшее плодов, от дурных токов времени.

Но и не ехать он не мог, приученный сызмалу относить интимное самокопание, вредящее главной цели, к области стыдноватых эмоций и капризов. Сделай дело, после переживай. Кому, как не старому студенческому приятелю, проще всего подступиться к Буркову по такому щекотливому вопросу, когда все зависит единственно от точки зрения, а объективные обстоятельства можно подавать под разными соусами?

Остановился он, как всегда, в гостинице и оттуда, из номера, позвонил сыну. Трубку сняла Даша, чего он и опасался. То есть он знал, что ответит именно невестка. Викентий подходил к телефону только в тех редких случаях, когда был дома один. Даже если аппарат звонил у него под носом, он звал супругу. Объяснялось это просто: Викентий не желал тратить свое дорогое время на пустое любезничанье с многочисленными Дашиными родственниками и знакомыми, которые в основном и звонили.

С невесткой Тимофей Олегович со времени последней ссоры еще ни разу не разговаривал, хотя в письме, недавно отправленном, посылал ей самые искренние приветы и уверения в дружбе и расположении. Правда, и в письме он не удержался и спросил, как поживают Дашины больные, не все ли перемерли. Опять бес его под руку толкнул.

Со своей стороны Даша, в ответном письме сына, сделала вежливую приписку, где о ссоре не упоминалось, но в слишком настойчивом пожелании беречь свое здоровье сквозила интонация упрека.

— Это ты, Даша, дорогая? — спросил Кременцов, услышав в трубке деловое Дашино: «Я слушаю вас!»

— Папа?! Это вы? Как хорошо слышно. Вы откуда звоните?

— Я в Москве, понимаешь ли, оказался. У вас как, все в порядке, надеюсь?

— Ну что же вы не предупредили, мы бы встретили!.. Викеша, отец звонит, он в Москве! — это она крикнула в комнату. Послышались звуки возни, повизгивания, окрики — и в трубке раздался ликующий Катин голосок:

— Дедушка! Ты к нам приедешь? Ты чего мне привез?

У Кременцова враз потеплело на сердце. Внучка всегда действовала на него как успокоительная пилюля.

— Здравствуй, котенок! Что я тебе привез — сама увидишь. Удивишься еще как! — Про себя подумал: «Не забыть бы действительно забежать в «Детский мир».

— Удивлюсь, да? А чего, дедушка? Большое, красивое, да?

Он услышал, как Даша незло крикнула: «Бессовестная попрошайка!», как опять завизжала в восторге и обиде внучка, трубку у нее отобрали.

— Ты, отец, как обычно, в своем репертуаре, — сурово вместо приветствия пожурил Викентий. — Из гостиницы звонишь?

— Да, сынок. Не обижайся. Выехать пришлось неожиданно. Я по проекту приехал, помнишь, я тебе когда-то рассказывал про экспериментальный дом?.. Ну да, конечно, не помнишь.

— Помню, но смутно. А что за дом? Ты будешь строить?

— Да вряд ли, Кеша, тебе это будет интересно. Подумаешь, дом какой-то. Не стоит твоего внимания, ей-богу.

Кременцов нарочно оседлал любимого конька, того конька, на котором он немало помотал нервов еще покойной жене. Он любил, впадая в искреннюю жалость к самому себе, одинокому, говорить, что его дела, то, чем он живет, в сущности, никому из близких неважны. Он действительно так считал, но давно, сто лет назад уразумел, что искать такого рода понимания и сочувствия у тех, с кем сидишь ежедневно за завтраком и обедом, по меньшей мере наивно. Из этого источника духовной жажды не утолишь. И если он впоследствии заводился на эту тему, то больше для того, чтобы сбить с толку родного человека. Сейчас он таким образом опередил осточертевшие стенания Викеши по поводу его якобы пренебрежения к сыновнему очагу. И он достиг цели. Викентий лишь печально спросил:

— К ужину приедешь?

— Нет, сынок, устал с дороги. Попью чайку и завалюсь баиньки. Мне ведь не тридцать лет.

— Давай мы к тебе подскочим с Катенькой, — заманчиво предложил Викентий, и тут же в трубку донесся счастливый внучкин визг. Тимофей Олегович заколебался:

— Да нет, пожалуй, Викеша. Завтра лучше будет...

Они еще немного поговорили о том о сем. О Катенькиных успехах в детском садике, о здоровье — и распрощались. Кременцову было и неловко, и стыдно, и Катеньку хотелось побыстрее расцеловать, насмотреться в ее чистые, весенние роднички, но что-то мешало ему немедленно мчаться на долгожданную встречу. То была не просто усталость. А если и усталость, то не столько тела, сколько разума и души. Он, как скупец, которого обобрали до нитки и оставили с одним медным грошом, инстинктивно и жадно оберегал этот оставшийся грош — независимость своего одиночества, оберегал часто и во вред себе.