Большаки на рассвете

Смрад от этого «газоля» стоит над столами, смешивается с картофельным паром, дерет ребятам горло. Апчхи! — чихает Барткус и, как стоял с эспандером — секретарь собирался перед работой чуть размяться — так и пустился к магазину: люди они или скоты?!

Густой туман, окутывавший поля несколько недель подряд, вдруг расступился, словно кто-то его раздвинул, и в просветах засияло небо, синее и высокое. Утром, когда Криступас с Казимерасом собирались рыбачить, над ложбинами еще висели клочья тумана, а на юго-западе, возле самого горизонта, ползли озябшие, исхлестанные ветром облака. Занималась огненно-красная заря. Она неуклюже ощупывала своими лучами почерневшие от ливней крылечки, дверные ручки, пороги, оставленные на полях плуги и бороны и, пробиваясь сквозь кроны деревьев туда, где Криступас и Казимерас затыкали паклей дыры в днище лодки, принималась лизать жухлые ольховые листья, устилавшие землю; казалось, их вот-вот затянет инеем и, когда мужики с сетями зашагают через луга, они, эти луга, совсем заиндевеют, и скованная стужей земля будет хрустеть под ногами. От одной этой мысли Казимерас съежился, потер руки, словно он стоял на покрытой инеем траве, в которую уже ни плуг, ни борона не смогут вгрызться.

Но в полдень повеял легкий теплый ветерок. Только мельница стоит — зерно не подвезли.

— Как будто ковшом вычерпнули, — говорит Криступас, бредя по руслу реки, воды которой отхлынули далеко от берегов. Кучи прогнивших листьев, завалы из сучьев, хрустящих под ногами, не успевшая еще обсохнуть галька. В нос ударяет запах рыбы и гнилой травы. Изредка Криступас касается плечом склонившейся ивы, и мелкие, как рыбья чешуя, листочки, сыплются на его шапку и одежду. Он весь с ног до головы опутан паутиной. Криступас поглядывает то на изъеденные водой берега, то на обмелевшие заводи и броды и попыхивает папироской. Он то и дело замедляет шаг, поскольку то там, то сям сверкнет какая-нибудь крупная рыбина. Криступас останавливается, показывает рукой Казимерасу — тише, тише. Тот, малость отстав, пробирается с лодкой через россыпи камней и отмели. На лице — живая обида. Так и хочется крикнуть Криступасу, чтобы подождал его, но Казимерас молчит: крикнет — всю рыбу распугает.

Криступас вскарабкивается на кручу, оглядывается с высокого берега. Омут сверкает, как голый череп, дно его выложено черными, словно прокопченными камешками, пахнет баней, наверное, той самой, которая тут когда-то стояла. Видно, как вдоль и поперек на глубине шастают щуки, темные, как камни или вода, почти прозрачные.

В густой, свалявшейся массе водорослей возле брода поблескивают чешуей рыбы — голавли, плотва — никак не могут выбраться из плена. Они косяками выплывают из-под коряг, из пещерок, заводей. Осторожные, пугливые, готовые в любую минуту юркнуть в сторону. Но дорогу им преграждает сеть, которую тихо ставят Криступас и Казимерас. Поставив ее, они усаживаются на берегу и курят, поглядывая на воду. Криступас вдруг вскакивает и замирает: со дна только что взмыла огромная щука, тихонько подстерегавшая жертву, схватила плотву, из щучьей пасти вытекла кровавая струйка с чешуей, чешуя закружилась белым вихрем в мутной воде, и хищница скрылась.

— Видал? — мокрыми дрожащими пальцами Криступас вынимает изо рта папироску.

— Ага, — кивает Казимерас.

Из кустов вылезает сын Криступаса Юзукас, весь исцарапанный, обожженный крапивой. Он принес рыбакам обед — хлеба, жбан молока, кусок окорока. Казимерас сглатывает слюну. Мужчины принимаются есть. Криступас жует, но глаз с сети не спускает. Только вода еще мутная, течение несет водоросли и ветки — сколько жердей наломано, чтобы рыбу загонять! — по-прежнему вихрится чешуя. Не поймешь, много ли рыбы попало в сеть. Рыбины там и сям переворачиваются в воде, сверкая животами или боками, дергают поплавки, но могут дернуть и так, что сеть в мгновение ока сплющится и ляжет на дно. Криступас готов в любую минуту броситься в реку, — сеть старая, той щуки, которая плотву схватила, ей уж точно не удержать. Рыбак смотрит в воду, отламывает хлеба и протягивает буханку сыну.

— Отломи и ты.

— Отломи, отломи, — протягивает свою краюху и Казимерас. Юзукас упирается — сыт, мол. Пока шел лугами, он выпил добрую треть молока из жбана, но об этом, конечно, ни слова.

Юзукас сидит, обхватив руками испачканные колени, уперев в них подбородок, и смотрит на рыбаков. Глаза у него глубокие и синие-пресиние. Одежонка вся в волосах буланой лошади — перед тем, как отправиться сюда, Юзукас малость покатался, — он и теперь думает, как бы ему поскорее смыться отсюда, потому что двоюродный брат Альгимантас ушел на пастбище, вот и он, Юзукас, туда махнет, чтобы еще поездить верхом.

— Альгиса не видел? — спрашивает Казимерас (Альгимантас — его сын). Юзукас мотает головой — нет, не видел. Он вместе с Альгисом из школы вернулся, но пусть лучше дядя Казимерас не знает, где его сын, а то домой погонит. Но и на пастбище бежать еще рановато. Юзукас отходит в сторону, забирается под вербу и начинает хватать голавлей, плещущихся меж камней, в траве.

— Эй, вы, берегитесь! — кричит он через минуту, замахиваясь рыбешкой, бросает ее вверх, голавлик описывает в воздухе круг и падает у ног закусывающих рыбаков.

— А ну живо на берег! Зачем рыбу пугаешь? — злится Казимерас: настроение у него сегодня никудышное. Полдня потратил он на то, чтобы уговорить Криступаса пойти в бригадиры, но тот, как очумелый, не может оторвать от реки глаз. Нет для него на свете ничего важней, чем река, вода и рыба. И сын. Сына он любит.

Казимерас ходит за Криступасом по пятам, и, хоть убей, не знает, как уломать брата. Несколько раз он говорил ему, что Визгирда чуть не убил его топором, но и это не подействовали на Криступаса. Для него что голос брата, что шелест ветра в траве — один черт.

— Шшш… — говорит Криступас, осторожно раздвигая ветки, и лезет в воду.

Казимерас не выдерживает, хватает брата за рукав, начинает трясти и орать благим матом — пусть упрямец видит: сжатые кулаки; пусть чувствует: гнев, сила. Но Криступас, не спуская глаз с сети, отвечает:

— Не мешай.

— Ведь это ж такая выгода! Ты что, совсем ослеп?! — кричит Казимерас.

— Вот и иди, — бросает Криступас.

— Пойми — семья у меня такая…

— А у меня? — мысли Криступаса перекидываются на Юзукаса. — Не желаю я больше ссориться с людьми, навоевался, хватит с меня.

Они усаживаются на мысе своего луга под черемухой, возле почти высохшей топи, по краям которой в сенокос краснеют тяжелые гроздья смородины, косари срывают ягоды и, отмахиваясь от комарья, пригоршнями запихивают их в рот, — усаживаются и смотрят на медленное течение воды, которая, испаряясь, повисает вдали теплым осенним туманом. Я весь там, где маячат эти желтые леса, ловит себя на мысли Криступас.

— А помнишь нашего отца? — спрашивает он Казимераса.

— Я уже, почитай, батраком был, землю пахал. Все работы в хозяйстве на мои плечи легли. А ты крестьянской работы так и не отведал. В город улизнул.

— Поэтому-то ты и хочешь теперь взвалить ее на меня.

— Теперь все по-другому, все общее, никакой работы тебе делать не надо, ты начальник, разъезжаешь себе верхом на лошади и посвистываешь.

Криступас начинает хохотать.

— Начальник, говоришь? Был!.. Был десятником, был прорабом на стройке… Я ведь… — и, порывшись во внутреннем кармане пиджака, Криступас достает какой-то документ и протягивает брату. — Но ты смотри, об этом никому.

— Теперь тебе самое время наверстать, рассчитаться.

— Мне? Рассчитаться? За что? Никакой вины за мной нет. Дорога моя была прямая, как струна, — говорит Криступас с подъемом, со свойственным ему пафосом. — И кончается она здесь — я возвращаюсь туда, откуда ушел двадцать пять лет тому назад. Хотя, кто знает, может, мне еще удастся в город перебраться.

— Ну чего ты все в город рвешься? Пожил там — хватит. Побудь теперь среди своих. Все здесь свои, все, с кем ты вместе рос…

— Нет, нет, ничего я здесь не узнаю. Только реку, поля…