Большая дорога
Шрифт:
Уехали и остальные гости, а с ними и Владимир. В доме Дегтяревых снова водворилась тишина. Анна Кузьминична ходила с заплаканными глазами, тоскуя от одиночества.
Старшая дочь, Ольга, учительствовала в соседнем селе Отрадном, вторая, Надежда, училась в Смоленском педагогическом институте. Дочери выбрали учительскую профессию под влиянием матери, которая внушала им с детства, что самая высокая должность на земле — учить детей, что в тысячу раз легче сделать самую сложнейшую машину, чем воспитать хорошего человека. И потому что Ольга была учительницей по призванию, а не по службе, она не поехала домой на каникулы, а осталась в школе, чтобы вместе с ребятами встретить Новый год. Надежда участвовала в лыжном студенческом соревновании на дальнее расстояние. У всех
— Сама виновата, — с улыбкой сказал Николай Андреевич, когда они сидели вдвоем за утренним чаем. — Надо было детей приучать к сельскому хозяйству, вот и жили бы при нас.
— Да, теперь я во всем виновата, — дрожащим от обиды голосом проговорила Анна Кузьминична. — Ты даже на занятиях политкружка обвинял меня в толстовщине…
— Я говорил, что одними книгами нельзя переделать людей.
— Ты был неграмотным… Книга сделала тебя человеком.
— Нет, не книга. А колхоз…
— По-твоему выходит, что я зря прожила на земле полвека, — Анна Кузьминична порывисто встала из-за стола и, зацепившись за чашку, уронила ее на пол; чашка со звоном разбилась, и Анна Кузьминична с ужасом смотрела на нее. — Ну, вот… любимая чашка Володи… с петухами!.. — прошептала она и тотчас же вспомнила даже день, когда покупала эту чашку, — весенний, ясный день…
— Не век же ей жить — сказал Николай Андреевич, подбирая осколки. — А добро твое ко мне я никогда не забуду… Если бы не ты, то, может, я, вроде Тимофея, и сейчас бы на зверя похож был. Сама знаешь, в колхоз меня книга привела… ты привела.
Николай Андреевич поднялся, тяжело дыша, и прикоснулся рукой к плечу Анны Кузьминичны, как бы прося прощения.
— Нет, не зря ты прожила на земле. Ты вон какого сына воспитала!.. — растроганно сказал Николай Андреевич, показывая глазами на портрет Владимира. — Спасибо тебе!..
Анна Кузьминична плакала, но это уже были слезы не обиды, а благодарности за ласку. Такие ссоры возникали часто, но они были проявлением взаимной привязанности и лишь укрепляли ее, как весенний дождь укрепляет дорогу.
— Теперь нам с тобой осталось дождаться внуков, — сказал Николай Андреевич. — Летом приедет Владимир. Сыграем свадьбу. Лучше, чем Маша, не найти ему жены.
Анна Кузьминична молчала.
От глаз ее не укрылось то пристальное, напряженное любопытство, с каким Наташа вглядывалась в лицо Владимира, и ей было приятно, что Владимир заинтересовал собой эту красивую, с тонкими, изящными чертами лица девушку, хотя она знала, что сердце сына занято Машей. Она заметила и то, что музыка Наташи очаровала Владимира, как бы разбудила в нем что-то. И Анна Кузьминична, невольно сравнивая Машу с дочерью академика, думала, что, может быть, для Владимира было бы большим счастьем, если бы мимолетное взаимное увлечение это перешло в серьезное и глубокое чувство. Маша тоже нравилась Анне Кузьминичне, и еще вчера она не желала сыну другой жены, а сегодня уже думала, что Маша все же ниже Наташи Куличковой. Анне Кузьминичне нравилось в Наташе то, что она женственна, прекрасно воспитана, изящно одевается, и то, что прекрасно играет на пианино, и то, о чем Анна Кузьминична думала с особым удовольствием, но о чем никому не сказала бы. Она вспомнила, как девочкой проходила мимо большого каменного дома, стоявшего в липовом парке, в имении Куличковых Отрадном, и как хотелось ей войти в ворота, за которыми был неведомый ей и казавшийся чудесным мир: из дома всегда доносились смех и веселый звон рояля. Теперь в том большом каменном доме школа, и там учительствует Ольга, а красавица Наталья Куличкова может стать женой Владимира…
Пришла Маша, и Анна Кузьминична заговорила о том, как хорошо вчера играла Наташа.
— А можно научиться так играть? — вдруг спросила Маша. И по тому, что в голосе ее прозвучало волнение, Анна Кузьминична поняла, что Маша говорит о себе.
— Как Наташа? Но ведь она талантлива, от природы одарена
музыкальными способностями. И потом воспитание… Она училась с детства, это много значит… Все Куличковы очень талантливы… Видимо, это — наследственное…— Да, да, — тихо сказала Маша. — Это уже не зависит от человека…
— А я не согласен с этим, — сказал Николай Андреевич. — Все зависимо от самого человека. Чего захочет, того и достигает. Человек — всемогущая сила.
Это убеждение сложилось у Дегтярева как неопровержимый вывод из опыта собственной жизни: вот он, Николай Дегтярев, был ничем и стал всем; вот и все братья стали людьми, кроме одного Тимофея, который остался диким только потому, что сам ушел от людей в лес; вот бедная смоленская земля, на которой веками впроголодь жили мужики, дает теперь по сто пудов с десятины и может дать еще больше… Все в человеке! И так же, как некогда Дегтярев непоколебимо верил во всесилие бога, так теперь верил он во всемогущество человека и соединенной силы людей, трудившихся с ним вместе на общей земле.
Теперь, кроме своего колхоза, Николай Андреевич должен был заботиться и о шемякинцах. Побывав в Шемякине несколько раз, он убедился, что наездами ничего не сделаешь, а нужно жить и вмешиваться в каждую мелочь, потому что из мелочей и состоит обыденная жизнь людей.
«Вот дал мне задачу Владимир!» — озабоченно думал Николай Андреевич, снова испытывая чувство раздражения против сына. Николай Андреевич пришел к выводу, что только Маша могла бы поставить Шемякинский колхоз на ноги, она умеет незаметно, исподволь подчинять людей своей воле, не подавляя человека, вызвать в нем скрытые силы, зажечь самолюбие, увлечь за собой.
«Будет помогать Неутолимову, поживет там с год, дело направит, а там, может, и я ей свое место уступлю. Пора отдохнуть… Да и не век же мне быть председателем!»
— Николай Андреевич, я прошу отпустить меня из колхоза, — вдруг сказала Маша.
— Что такое? Обиделась на нас? — встревоженно спросил Дегтярев.
— Нет, я всеми довольна… Я недовольна собой… Мне нужно учиться, потом уже будет поздно. А остаться с образованием средней школы на всю жизнь…
— Учиться можно и дома. Мы поможем, Маша.
— Дома все же не то, Николай Андреевич. В Москве и театр, и музеи, и… консерватория. Ведь вот живут же там счастливые люди. Им все доступно — и лекции интересные и музыка… — Маша помолчала и, взглянув на Дегтярева, решительно сказала: — Я больше не могу здесь оставаться, Николай Андреевич. Смотрите, какие у меня стали руки!.. Пальцы от мозолей не гнутся, не то что играть на рояле!..
— А я только хотел предложить тебе интересное дело, — сказал Дегтярев, огорченно вздохнув.
— Какое?
— Ты знаешь, как плохо в Шемякине. Председатель у них, Сорокин, умер.
— Да, я слышала. От воспаления легких.
— Веры у него не было ни в себя, ни в людей. А такого человека любая хворь свалит… Вот теперь и нужно разбудить у шемякинцев веру в свою силу, раскачать их, душу им разбередить. Ты сумела бы это сделать, Маша.
Маша молчала, нахмурив брови.
— Вот ты говоришь, на рояле кто-то играет… счастливый. А колхоз — это тот же рояль, только в нем каждая клавиша — живая душа. И нажимать на нее нужно ласково, с пониманием, чтобы каждая душа своим голосом пела… Эх, да разве можно сравнить! Нету на земле должности, выше, чем председатель колхоза…
Николай Андреевич сел на своего любимого «конька», и теперь его уже было трудно остановить. Он заговорил о том, что этому делу и на учиться-то не всякий может. Тут нужен особенный, редкий талант, уменье прикоснуться к тончайшим струнам души и вызвать их ответное согласное звучание. Да, это не легко. Но какая радость охватывает сердце, когда сотни людей дружно работают в поле в зной и непогоду, когда песня звенит на широких днепровских лугах, густо уставленных стогами душистого сена!
Маша слушала его восторженную речь и чувствовала, что ей трудно возражать Дегтяреву, что и сама она любит свой деревенский мир. Но тут она снова увидела за роялем девушку с точеными руками, извлекавшими волнующий гром, и возле нее Владимира.