Большая грудь, широкий зад

— Мать твою разэдак! — выругалась та в ответ. — Этот мой названый сын — Золотой Мальчик у трона повелительницы запада Сиванму, [195] воистину человек благородный, которого не смутит даже сидящая у него на коленях женщина. Не то что вы, свора псов шелудивых: стоит бабу увидеть, тут же лезете к ней со своими хоботками, как комары крови напиться. И ведь не боитесь, что вас могут одной ладошкой прихлопнуть!

— В кого бы впиться, Лао Цзинь, так это в тебя, — заявил один плешивый. Мясистые щёки так и прыгали, когда он говорил, и ему приходилось то и дело поддерживать их, чтобы не перекашивался рот. — Ох, и сладкое у тебя мясцо! Иначе разве стал бы кто в него впиваться!

195

Сиванму — в китайской народной мифологии повелительница страны мёртвых, расположенной на западе.

— Тому, как заводить молоденьких белокожих мальчиков, тебе, Лао Цзинь, у императрицы У Цзэтянь [196] поучиться надо, — вставил здоровяк с вьющимися волосами и глазами навыкате, как у золотой рыбки.

— Это к вам относится с вашими вторыми и третьими жёнами, а не ко мне. — Лао Цзинь замолчала, но потом не выдержала: — А ну позакрывали рты свои поганые, не то все узнают о ваших грязных делишках!

К Цзиньтуну с рюмкой в руке подошёл худощавый мужчина с густыми бровями:

196

У Цзэтянь (624–705) — наложница императора Тайцзуна, правила Китаем на протяжении сорока лет. С 690 г. — императрица. В старости славилась сластолюбием.

— Уважаемый Шангуань Цзиньтун, брат пьёт за тебя и за твоё возвращение после срока.

Теперь, когда все узнали, кто он, Цзиньтун не знал, куда деваться от стыда, хоть под стол полезай.

— Оговорили его на все сто! — негодовала Лао Цзинь. — Брат Цзиньтун — человек честный и неспособен на такое.

Несколько человек, склонившись друг к другу, о чём-то вполголоса переговаривались. Потом поднялись и один за другим стали подходить к Цзиньтуну, чтобы выпить за него. Пил он впервые в жизни и после нескольких рюмок почувствовал, что под ногами всё качается. Лица напротив кивали золотистыми шапками подсолнухов. Почему-то казалось, что он должен прояснить с этими шишками какой-то вопрос.

— Было… у меня с ней… — выдавил он, поднявшись с рюмкой в руке. — Тело ещё не остыло… Глаза открыты… Улыбается…

— Вот это я понимаю — настоящий мужчина! — крякнул один «подсолнух».

На душе у Цзиньтуна сразу полегчало, и он тут же ткнулся лицом в расставленные на столе закуски.

Проснулся он совершенно голый на кровати Лао Цзинь. Та, тоже голышом, полулежала с рюмкой вина и смотрела видео. Для него цветной телевизор был внове — даже от чёрно-белого, который он смотрел несколько раз в лагерном клубе, дыхание перехватывало, — и он засомневался, не сон ли это. К тому же на плоском экране голые мужчины и женщины занимались разнузданным развратом. Он почувствовал, что нарушает некий запрет, и опустил голову.

— Не надо притворяться, сынок мой названий, — усмехнулась Лао Цзинь. — Подними голову и смотри хорошенько, как люди делают.

Он воровато глянул несколько раз, и по спине аж мурашки побежали.

Потянувшись, Лао Цзинь выключила видеомагнитофон, и на экране запрыгали белые точки. Она отключила и телевизор, потом включила стоявший рядом торшер, и стены в комнате окрасились тёплым и мягким жёлтым светом. Прямо на постель водопадом струилась голубая оконная занавеска. Лао Цзинь улыбнулась и принялась щекотать его пухлой ступнёй.

В горле у него было сухо, как в заброшенном колодце. Тело до пояса полыхало огнём, а ниже застыло, как вода в непроточном пруду. Горящими глазами он впился в её пышную грудь — она свешивалась на живот и чуть влево. По соску с семечко лотоса, который вставал бугорком на уровне правой подмышки, и чёрной ареоле размером с рюмку вокруг него можно было судить, что когда-то у неё было две груди, как у всякой женщины, иначе её можно было бы считать редчайшим случаем в медицине или в науке о видах. Сосок единственной груди мужчины подрастянули. Он возбуждённо подрагивал, обливаясь сладким молоком, — этакий медовый финик — и затмевал собой всё остальное. Открыв рот, Цзиньтун рванулся к груди, но Лао Цзинь одним движением уклонилась. Обольстительно раскинувшееся тело дразнило, и он с бешено колотящимся сердцем ухватился за мягкие плечи, чтобы повернуть её к себе. Её единственная грудь мелькнула испуганным лебедем и скрылась. Разгорелась отчаянная борьба: ему хотелось добраться до молока, она же не подпускала его к груди. Оба выбились из сил и тяжело дышали. Наконец ему удалось распластать изнемогшую Лао Цзинь на спине. Не думая больше ни о чём, он приник к груди и жадно втянул в себя сосок, будто хотел проглотить всю грудь целиком. Когда сосок оказался в его власти, Лао Цзинь сдалась. Она со стоном запустила пальцы в его спутанную шевелюру и уже не мешала ему, позволив высосать всю грудь дочиста. А потом он удовлетворённо заснул, и как ни подступалась к нему распалённая Лао Цзинь, разбудить этого похрапывающего великовозрастного младенца так и не удалось.

На следующее утро, утомлённо позёвывая, она буравила его недовольным взглядом. Нянька принесла кормить ребёнка. Казалось, годовалый младенец у неё на руках смотрит на Цзиньтуна с ненавистью.

— Унеси, — велела няньке Лао Цзинь, потирая грудь. — Закажи молока на ферме и покорми из рожка.

Нянька без единого слова вышла, а Лао Цзинь вполголоса пробормотала:

— До крови изжевал сосок, Цзиньтун, ублюдок. — Она поддерживала грудь рукой, а он с извиняющейся улыбкой не сводил глаз с этого сокровища и снова стал подбираться к ней, как маньяк. Но Лао Цзинь, держась за грудь, выскользнула из комнаты.

Вечером поверх специально пошитого бюстгальтера из брезента она надела куртку на толстой подкладке и перетянула на талии широким поясом, усеянным медными заклёпками, какие носят мастера боевых искусств. В низу куртки, обрезанной ножницами до бёдер, торчали клочья ваты. А далее — ничего, только красные туфли на высоких каблуках. Увидев её в таком наряде, Цзиньтун почувствовал, что внутри всё охватывает огнём, и тут же возбудился до такой степени, что естество хлопнуло его по низу живота, как распираемый воздухом кожаный шарик. Не успела она нагнуться и принять позу самки в течке, как он набросился на неё, словно тигр, на ковре перед кроватью…

Два дня спустя Лао Цзинь представляла Цзиньтуна своим рабочим как нового гендиректора. В безупречном итальянском костюме, шёлковом цветастом галстуке и фирменной светло-коричневой ветровке из саржи, а также в лихо заломленном французском берете кофейного цвета он, подбоченясь, предстал перед работниками Лао Цзинь, перед этим сбродом, словно петух, только что соскочивший с потоптанной курочки. Усталый и в то же время гордый, произнёс краткую речь, почти так же — и по словам, и по манере изъясняться — как в лагере отчитывали заключённых администраторы и политработники. В глазах рабочих таились зависть и злоба.

Вместе с Лао Цзинь он побывал во всех уголках Даланя, познакомился со всеми, кто прямо или косвенно был связан с её бизнесом. Научился курить иностранные сигареты, пить импортные напитки, играть в мацзян, [197] освоил искусство угощать, давать взятки, уходить от налогов. Однажды на банкете в гостинице «Цзюйлун» в присутствии дюжины гостей он погладил нежную белую ручку официантки, и она, задрожав, разбила рюмку. Он вытащил пачку банкнот и запихнул ей в нагрудный карман белой униформы со словами:

197

Мацзян — азартная игра.

— Маленькая безделица для вас! — Та игриво поблагодарила.

По ночам, как не знающий устали землепашец, он разрабатывал плодородную ниву Лао Цзинь. Его бестолковость и неопытность доставляли ей какое-то особенное, неведомое раньше удовольствие, и от её пронзительных воплей нередко просыпались в своих хибарах уставшие рабочие.

Однажды вечером в спальню вошёл, склонив голову набок, одноглазый старик. Похолодев, Цзиньтун резко отпихнул лежащую перед ним Лао Цзинь к краю и судорожно натянул на себя одеяло. Он сразу признал одноглазого: это был Фан Цзинь, во времена коммуны работавший кладовщиком производственной бригады, законный муж Лао Цзинь.