Большая грудь, широкий зад

Разозлённая Лао Цзинь села на кровати, скрестив ноги:

— Ты ведь только что получил от меня тысячу юаней!

Усевшись на стоящий перед кроватью итальянский диван из натуральной кожи, Фан Цзинь зашёлся в кашле и выхаркнул на прекрасный персидский ковёр целый ком мокроты. Единственный глаз сверкал такой ненавистью, что хоть прикуривай.

— На этот раз я не за деньгами, — выдохнул он.

— За чем же ещё, если не за деньгами?

— За жизнями вашими! — Выхватив из-за пазухи нож, Фан Цзинь с поразительной для его возраста прытью вскочил с дивана и бросился на кровать.

Цзиньтун с воплем забился в дальний угол и завернулся в одеяло, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, и в ужасе смотрел на отливающее холодным блеском лезвие.

Лао Цзинь выгнулась, как бьющаяся на земле рыбина, и метнулась между ними — остриё ножа почти уткнулось ей в грудь.

— Ударь сначала меня, Фан Цзинь, если тебя не нагуляла невестка! — презрительно проговорила она.

— Шлюха поганая! — скрипнул зубами Фан Цзинь. — Шлюха этакая… — Несмотря на брань, нож у него в руке дрогнул.

— Какая же я шлюха? — парировала Лао Цзинь. — Шлюхи на этом деле зарабатывают, а я денег не только не получаю, но ещё и трачусь! Я женщина не бедная, и мой бордель для моих утех!

Вытянутое лицо Фан Цзиня подёргивалось, будто вода рябью, редкая, как крысиные усы, бородка — в соплях.

— Убью! Убью! — верещал он и вдруг ткнул ножом в грудь Лао Цзинь. Та уклонилась, и нож упал на кровать.

Ударом ноги она сшибла Фан Цзиня на пол. Потом расстегнула пояс, скинула короткую курточку и бюстгальтер и отшвырнула в сторону туфли на высоких каблуках. Развязно похлопав себя по животу — от этого звука Цзиньтун весь похолодел, — она заорала так, что занавески на окнах задрожали:

— Ну что, начинка для гроба, можешь? Коли можешь, давай, забирайся, а нет — не путайся под ногами. Не можешь, так катись отсюда, мать твою!

Фан Цзинь встал на четвереньки, всхлипывая, как ребёнок. Поднял глаза на подрагивающую белую плоть Лао Цзинь, горестно ударил себя в грудь и взвыл:

— Шлюха, шлюха, погоди, зарежу ещё вас обоих… — Потом поднялся на ноги и выбежал из комнаты.

В спальне снова стало тихо. Из столярного цеха доносились завывания электропилы, в них влился свисток въезжающего на станцию локомотива. А в ушах Цзиньтуна в этот миг звучало печальное посвистывание ветра в стене из пустых бутылок позади хижины. Лао Цзинь раскорячилась перед ним, грудь распласталась во всей своей уродливости, и большой чёрный сосок торчал, как высохший трепанг.

Она вперила в него ледяной взор:

— А ты так можешь? Не можешь, знаю. Ты, Шангуань Цзиньтун, такое дерьмо собачье, что и по стенке не размажешь, кот дохлый, которому и на дерево не залезть. Катись-ка и ты, мать твою, отсюда, как Фан Цзинь!

Глава 49

Если не считать непропорционально маленькой головы, жена Попугая Ханя, Гэн Ляньлянь, была женщина довольно красивая. Особенно впечатляла фигура. Длинные ноги, пышные, но не тучные бёдра, мягкая, пружинистая талия, хрупкие плечи, развитая грудь, длинная, прямая шея. То есть на всё ниже головы жаловаться было грех. Это она унаследовала от матери — той самой «водяной змеи», и мысли о ней заставили Цзиньтуна вспомнить ту незабываемую грозовую ночь на мельнице во время гражданской войны. Её маленькая и плоская, как лезвие лопаты, голова раскачивалась из стороны в сторону среди капель с протекавшей крыши в сумраке первых лучей зари, и казалось, человеческого в ней и впрямь лишь на треть, а в остальном — чисто змея.

Выставленный за порог Цзиньтун бродил по оживлённым улицам и переулкам. Явиться к матушке не хватало духу. Выданные Лао Цзинь отступные он отправил матери по почте. Пробежаться до хижины перед пагодой заняло бы почти столько же времени, сколько он выстоял в очереди, а матушке придётся тащиться туда за переводом. Да и почтовую служащую, верно, ошарашил такой поступок. Тем не менее он предпочёл доставить деньги матушке именно так. Потом забрёл в район Шалянцзы и обнаружил, что городской отдел культуры установил там две мемориальные стелы: одну — в память о семидесяти семи мучениках, закопанных заживо отрядами Союза за возвращение родных земель, другую — в память о славных героях Шангуань Доу и Сыма Да Я, отдавших жизнь в героической борьбе против германских колонизаторов. Надписи на стелах были сделаны на старом литературном языке, и понять, что там написано, было очень трудно. Группа молодых людей у мемориалов — судя по всему, студенты — сначала оживлённо обсуждала их, а потом собралась сфотографироваться на их фоне. Снимала всех девушка в плотно сидящих серо-голубых брюках, измазанных в белом песке. Штанины расширялись раструбами книзу, на коленях — прорехи, будто бешеная собака покусала. Мешковатый свитер с высоким воротом провисал под мышками, как складки на шее у быка. Груди ещё твёрдые, как булочки из пресного теста, — голову собаке пробить можно. На груди значок с Мао Цзэдуном чуть ли не в полцзиня весом, а поверх свитера накинут жилет фотографа с множеством больших и маленьких карманов.

— О’кей! — командовала она, выставив зад, как лошадка, делающая свои дела. — Не двигаться, не двигаться! — И стала оглядываться, ища, кто бы снял всю группу. Тут её взгляд упал на Цзиньтуна, который, одетый в накупленное Лао Цзинь, в этот момент, не отрываясь, смотрел на неё, и она произнесла что-то невнятное на иностранном языке. Он ничего не понял, но быстро сообразил, что она приняла его за иностранца.

— Говорили бы вы по-китайски, барышня, я всё понимаю! — сказал он.

Та, похоже, оторопела оттого, что он говорит по-китайски да ещё на местном диалекте. «Иностранец, приехал за тридевять земель, а говорит как в Гаоми — вот это да!» — читалось в её глазах. Цзиньтун тоже подавил вздох. «Был бы я на самом деле иностранцем, умеющим говорить как у нас в Гаоми, — вот было бы здорово! А ведь были такие! Например, муж шестой сестры Бэббит. Или пастор Мюррей. Этот болтал по-китайски ещё лучше, чем Бэббит».

— Нажмёте на кнопочку, мистер, хорошо? — сощурилась в улыбке девица.

Цзиньтуну передалась её искрящаяся молодость, и он на время забыл про свои невзгоды. Пожал плечами, как это делали иностранцы, которых он видел по телевизору, скорчил гримасу — всё вышло естественно и складно. Взял фотоаппарат, девушка показала, куда нажимать.

— О’кей! — повторял он, и при этом у него невольно вырвалось несколько русских слов. Это тоже оказалось очень кстати, потому что перед тем как повернуться и бегом присоединиться к приятелям, позирующим у стелы, девица уставилась на него с нескрываемым интересом. Орудуя рамкой наведения как топором, он отсёк всех приятелей и оставил в кадре её одну. Нажал кнопку, раздался щелчок.

— О’кей!

Пару минут спустя он стоял у мемориалов совсем один, провожал взглядом удалявшуюся молодёжь и, раздувая ноздри, жадно вдыхал витавший в воздухе аромат юности. Во рту стояла горечь, как от незрелой хурмы, язык не ворочался, навалилось уныние. Молодые люди целовались под деревьями, а он загрустил. «Рот у каждого один, какая грязь — жевать изо дня в день тухлятину! Куда лучше касаться губами груди, — размышлял он. — Возможно, в будущем груди женщин будут у них на лбу — специально для того, чтобы мужчины целовали. Это будут груди ритуальные, их будут красить в самые красивые цвета, украшать основания сосков золотыми ожерельями, шёлковой бахромой. На теле тоже будет грудь — одна, она будет использоваться для кормления и одновременно выполнять эстетические функции. Можно подумать о популяризации открывающихся на груди клапанов, какие придумала матушка во времена Ша Юэляна. Чтобы отверстия кроились для каждой женщины индивидуально и чтобы клапаны можно было менять. Занавесочки непременно из газа или тонкой ткани. Через слишком прозрачные будет всё видно, теряется шарм, а чрезмерная закрытость повлияет на взаимодействие чувств и циркуляцию запаха. Отверстия нужно обязательно обшивать цветной каймой, самой разнообразной. Без такой цветной каймы женщины будущего Гаоми с единственной грудью будут выглядеть комично, как солдаты древности или подручные главаря орудующей в горах шайки из книжек-картинок. [198]

198

Книжки-картинки — небольшие популярные книжонки типа комиксов, издававшиеся во время «культурной революции» и после неё.

Он опирался рукой на стелу, погрузившись в необычные фантазии и не в силах вернуться к действительности. Не приди к нему на помощь Гэн Ляньлянь, жена его племянника, он, наверное, распластался бы там, на граните, мёртвой птицей.

Она примчалась со стороны оживлённых городских улиц на зелёном мотоцикле с коляской. Кто знает, что привело её сюда. Пока он восхищённым взглядом любовался её фигурой, она неуверенно спросила:

— Ты, должно быть, младший дядюшка Шангуань Цзиньтун?

Покрасневший от смущения Цзиньтун подтвердил.

— Я Гэн Ляньлянь, жена Попугая Ханя. Наверняка он уже наговорил про меня разных гадостей, будто я тигрица какая.

Цзиньтун неопределённо кивнул.

— Лао Цзинь вам на дверь указала? Ничего страшного. Я, дядюшка, специально приехала пригласить вас на работу в наш центр. О зарплате и остальном можете не спрашивать, не сомневаюсь, что вас всё устроит.

— Но я ни на что не гожусь, ничего не умею.

— Мы вам поручим то, что сумеете только вы, — усмехнулась Гэн Ляньлянь. Цзиньтун собирался скромно добавить ещё что-то, но она уже потянула его за руку. — Пойдёмте, дядюшка, я и так целый день разыскиваю вас по всему городу.