Большая книга рождественских рассказов

– Не бойся, сынок… я ещё жив!

Рэй зарыдал и бросился целовать своего отца так, как никогда не осмелился бы поцеловать его прежде.

Отправившись из Тамслейга в обратный путь домой, священник благополучно прошёл полпути через болото, несмотря на порывистый ветер и снежную метель. Но с наступлением темноты он потерял дорогу и, сбившись с неё, продолжал идти, сам не зная куда. Снег залеплял ему глаза, ноги едва передвигались, и, набредя случайно на какое-то углубление в скале, вокруг которой росли деревья, он приютился тут, закутался в свой плащ и стал пережидать метель в надежде, что скоро рассветёт. Но ветер, как бы рассвирепевший ещё более, вырвал с корнем соседние деревья, которые повалились с ужасным треском, увлекая в своём падении обломки скалы и совершенно загородив собой отверстие того углубления, где нашёл себе временное убежище измучившийся путник. В этом-то самом месте провёл он канун Рождества и половину праздничного дня, полузамёрзший, голодный, с отчаянием в душе, между тем как его прихожане отыскивали его по всем направлениям, а маленький Рэй просил Бога «не сердиться на папу». Его страшно клонило ко сну, но он всячески старался превозмочь себя, зная, какой роковой исход будет иметь этот сон; тем не менее он считал себя окончательно погибшим, заваленным безвыходно обрушившимися камнями и вырванными с корнем деревьями, из-за которых голос его никем не мог быть услышан в этой безлюдной пустыне.

Смерть была перед ним лицом к лицу, и её грозный призрак заставил его пожалеть о многом и в ещё большей степени во многом раскаяться. Он с грустью и с укором совести думал о своих бедных детишках и вспомнил, как безжалостно упрекал своего старшего сынишку в его сострадании к птицам за крохи хлеба, которым он сам был бы так рад в настоящую минуту и за которые поблагодарил бы Бога как за великую Его к себе милость! А когда до его слуха донёсся звук шагов человека и лай его собственной собаки, той самой собаки, которую он часто привязывал на цепь и даже бил; когда потом шаги эти всё приближались и люди наконец подали ему шест, за который он ухватился; когда его вытащили наружу и он опять увидал ясный, усеянный звёздами небесный свод, то силы совершенно оставили его и он упал без чувств. Он находился под снегом в продолжение целых тридцати часов.

Теперь же, лежа перед топившейся печкой в своём собственном доме, чувствуя в своём теле возвращающуюся благотворную теплоту и любуясь отблесками огня на золотистых волосах Рэя, он протянул к нему свои ослабевшие руки и горячо обнял своё дитя.

– Сынок мой дорогой! Я был жесток по отношению к тебе… Прости меня!.. Теперь, когда Богу было угодно пощадить мою жизнь, я постараюсь сделать счастливой и твою, и жизнь твоих братьев и сестёр!

– А что же ты ничего не сказал о птичках, папа? – робко произнёс Рэй.

Отец его невольно улыбнулся.

– Теперь ты можешь каждую зиму постоянно вывешивать под окнами дома хоть по целому решету зёрен для птиц, как это делается в Швеции, судя по рассказам, напечатанным в твоей книжке. Я теперь по собственному опыту знаю, каково умирать под снегом.

Рэй прильнул головой к груди отца и был вполне счастлив.

С наступлением утра, ясного и тихого, он получил в своё распоряжение целое решето зёрен, которые он вынес на двор, причём имел радость видеть, как со всех сторон слетались к нему, щебеча и чирикая, разные птички, а проворные и смелые воробьи явились прежде всех.

– Вот, видно, Бог услыхал меня, когда я просил Его, чтобы Он не сердился на папу, – сказал Рэй Робу, который, не желая ни в чём отставать от брата, ответил в свою очередь:

– Ведь и я также просил об этом Бога.

И оба мальчугана, взявшись за руки, счастливые, довольные, подняли свои глаза к небу, голубой безоблачный свод которого как бы уносился в беспредельное пространство.

О’Генри

Дары волхвов

Один доллар восемьдесят семь центов. Это было всё. Из них шестьдесят центов монетками по одному центу. За каждую из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от безмолвного неодобрения, которое вызывала подобная бережливость. Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра Рождество.

Единственное, что тут можно было сделать, – это хлопнуться на старенькую кушетку и зареветь. Именно так Делла и поступила. Откуда напрашивается философский вывод, что жизнь состоит из слёз, вздохов и улыбок, причём вздохи преобладают.

Пока хозяйка дома проходит все эти стадии, оглядим самый дом. Меблированная квартирка за восемь долларов в неделю. В обстановке не то чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность. Внизу, на парадной двери, ящик для писем, в щель которого не протиснулось бы ни одно письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни одному смертному не удалось бы выдавить ни звука. К сему присовокуплялась карточка с надписью: «М-р Джеймс Диллингхем Юнг». «Диллингхем» развернулось во всю длину в недавний период благосостояния, когда обладатель указанного имени получал тридцать долларов в неделю. Теперь, после того как этот доход понизился до двадцати долларов, буквы в слове «Диллингхем» потускнели, словно не на шутку задумавшись: а не сократиться ли им в скромное и непритязательное «Д»? Но, когда мистер Джеймс Диллингхем Юнг приходил домой и поднимался к себе на верхний этаж, его неизменно встречал возглас: «Джим!» – и нежные объятия миссис Джеймс Диллингхем Юнг, уже представленной вам под именем Деллы. А это, право же, очень мило.

Делла кончила плакать и прошлась пуховкой по щекам. Она теперь стояла у окна и уныло глядела на серую кошку, прогуливавшуюся по серому забору вдоль серого двора. Завтра Рождество, а у неё только один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Долгие месяцы она выгадывала буквально каждый цент, и вот всё, чего она достигла. На двадцать долларов в неделю далеко не уедешь. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. С расходами всегда так бывает. Только доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Её Джиму! Сколько радостных часов она провела, придумывая, что бы такое ему подарить к Рождеству. Что-нибудь совсем особенное, редкостное, драгоценное, что-нибудь хоть чуть-чуть достойное высокой чести принадлежать Джиму.

В простенке между окнами стояло трюмо. Вам никогда не приходилось смотреться в трюмо восьмидолларовой меблированной квартиры? Очень худой и очень подвижный человек может, наблюдая последовательную смену отражений в его узких створках, составить себе довольно точное представление о собственной внешности. Делле, которая была хрупкого сложения, удалось овладеть этим искусством.

Она вдруг отскочила от окна и бросилась к зеркалу. Глаза её сверкали, но с лица за двадцать секунд сбежали краски. Быстрым движением она вытащила шпильки и распустила волосы.

Надо вам сказать, что у четы Джеймс Диллингхем Юнг было два сокровища, составлявших предмет их гордости. Одно – золотые часы Джима, принадлежавшие его отцу и деду, другое – волосы Деллы. Если бы царица Савская проживала в доме напротив, Делла, помыв голову, непременно просушивала бы у окна распущенные волосы – специально для того, чтобы заставить померкнуть все наряды и украшения Её Величества. Если бы царь Соломон служил в том же доме швейцаром и хранил в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо, всякий раз доставал бы часы из кармана – специально для того, чтобы увидеть, как тот рвёт на себе бороду от зависти.

И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и переливаясь, точно струи каштанового водопада. Они спускались ниже колен и плащом окутывали почти всю её фигуру. Но она тотчас же, нервничая и торопясь, принялась снова подбирать их. Потом, словно заколебавшись, с минуту стояла неподвижно, и две или три слезинки упали на ветхий красный ковёр.

Старенький коричневый жакет на плечи, старенькую коричневую шляпку на голову – и, взметнув юбками, сверкнув невысохшими блёстками в глазах, она уже мчалась вниз, на улицу.