Большая расплата

— И кто из нас сошел с ума? — спросила Рут. — Там же не магазин, а библиотека. Так прямо на вывеске и написано. — Рут повернулась к Кларе и снова зашептала: — Сомневаюсь, что она умеет читать. Научишь её, или это повлечет за собой неприятности?

— Там написано Librairie, — сказала Мирна с французским прононсом. — «Магазин» по-французски. И тебе это отлично известно, у тебя отличный французский.

— Не надо меня оскорблять.

— Как может оскорбить признание того факта, что у тебя отличный французский?!

— Думаю, мы ходим по кругу, — прервал их Арман, поднялся и начал убирать со стола. Услышь он эту перебранку несколько лет назад, был бы потрясен. Но он хорошо знал этих людей, поэтому видел за перебранкой кое-что другое — словесное па-де-де.

Так они проявляли привязанность. Любовь.

В такие моменты ему всё еще бывало неловко, но он подозревал, что так и должно быть. То было своего рода представление guerrilla theater. А может им просто нравилось подначивать друг друга.

Собирая тарелки, чтобы отнести их в мойку, он снова бросил взгляд на карту. В свете свечей карта изменилась.

Это не просто завитушки, накарябанные скучающим первопроходцем в попытке скоротать долгие зимние месяцы. Карту рисовали с какой-то целью.

И сейчас он заметил еще одно небольшое изменение. А может ему только показалось.

Снеговик, такой задорный при дневном свете, при свечах потерял жизнерадостность. И даже более того… Тревога? Не она ли это? Может ли этот добряк чего-то бояться? О чём он может тревожиться?

О многом, решил Гамаш, включая горячую воду и добавляя моющее средство в раковину. Человечек из снега боялся вещей, которых весь остальной мир ждал с нетерпением. Неизбежности весны, например.

Да, снеговик, каким бы веселым он ни был, должен в глубине души бояться. Так нарисовано на этой картине. Или карте. Или чем бы оно ни было.

Любовь и тревога. Они идут рука об руку, как попутчики.

Вернувшись к столу за новой порцией тарелок, он заметил, что Рут наблюдает за ним.

— Ну, разглядел? — спросила та тихо, когда он наклонился за ее чашкой.

— Я увидел встревоженного снеговика, — сознался он, и как только слова его прозвучали, стала очевидна вся их нелепость. Однако старую поэтессу они не развеселили, она согласно кивнула.

— Уже горячо.

— Я всё думаю, зачем эта карта нарисована? — сказал Гамаш, снова наклонившись над рисунком.

Ответа он не получил, да и не ожидал получить его.

— С какой бы целью ее не рисовали, но точно не для продажи, — уверил Оливье, задумчиво глядя на карту. — Мне она так нравится.

Пока Арман и Мирна занимались грязной посудой, Оливье достал из холодильник десерт.

— С нетерпением ждёшь первого дня занятий? — спросил Оливье, готовя шоколадный мусс, посыпанный крошками Гранд-Марнье и увенчанный свежими взбитыми сливками.

— Слегка нервничаю, — сознался Гамаш.

— Не бойся, остальным деткам ты понравишься, — утешила его Мирна.

Гамаш улыбнулся и протянул ей для вытирания тарелку.

— Что тебя беспокоит, Арман? — поинтересовался Оливье.

Что его беспокоит? Гамаш задавал себе этот вопрос. Хотя, ответ был очевиден. Он боялся, что в попытке очистить Академию сделает только хуже.

— Боюсь проиграть, — ответил он.

На кухне повисла тишина, нарушаемая лишь звоном тарелок в раковине да раздающимся из гостиной голосом Клары, приглашающей Рейн-Мари к себе в студию.

— Я боюсь, что неверно оценю содержимое одеяльной коробки, — сказал Оливье, укладывая порцию сливок на мусс. — Но больше всего я боюсь, что сделаю что-нибудь по неведению. Невольно смошенничаю.

— А я боюсь, что данный мной несколько лет назад совет клиенту, когда я еще практиковала, был плох, — в свою очередь сказала Мирна. — Я посреди ночи просыпаюсь в страхе, что отправила кого-то неверной дорогой, сбила с верного пути. Днём я в порядке. Большинство моих страхов приходят в темноте.

— Или при свете свечей, — проговорил Арман.

Мирна с Оливье посмотрели на него, пытаясь понять, о чём он.

— Ты, правда, думаешь, что не справишься? — спросил Оливье, насыпав кофе в кофейник.

— Я думаю, что принял несколько крайне рискованных решений, — объяснил Арман. — Которые могут привести к нежелательной развязке.

— Когда мне страшно, я всегда спрашиваю себя — каков наихудший финал развития событий? — сказала Мирна.

Осмелится ли он задать себе подобный вопрос, подумал Арман.

Ему придется уйти в отставку, и кто-то другой возьмет на себя Академию. Но это будет самый лучший выход, если он потерпит неудачу.

А худший?

Он свел Сержа ЛеДюка и Мишеля Бребефа вместе. У него есть на то причины. Но вдруг все пойдет не по плану. Тогда случится пожар — он это хорошо понимает — в котором погорит не только он.

Он дал ход смертельно-опасной последовательности событий.

* * *

— Никому такого не пожелаю, — выдала Клара.

— Не пожелаешь чего? — уточнила Рейн-Мари.

Они сидели в студии Клары, окруженные холстами и кистями в старых жестяных банках, запахом масла и скипидара, ароматом кофе и банановыми шкурками. В углу собачья подстилка, где когда-то отдыхала Люси, ретривер Клары, пока та — обычно это бывало ночами — рисовала. Анри увязался с ними в студию и теперь похрапывал на этой самой подстилке.

Но всё внимание Рейн-Мари, да и любого, кто вошел бы в мастерскую, всецело захватил холст на мольберте. При близком рассмотрении картина представляла собой буйство оттенков, толстые мазки фиолетового и красного, синего и зеленого. Клара словно стряхнула на полотно разноцветные пятнышки краски со своих рук, и теперь те, увеличившись в размерах, повторялись на холсте.

Но стоит сделать шаг назад, и из путаницы линий и точек складывается женское лицо. Без сомнения, лицо Клары.

— Не пожелаю никому браться за автопортрет, — сказала художница, поудобнее усаживаясь на табурет напротив мольберта.

— Почему? — спросила Рейн-Мари. Ей казалось, что она разговаривала с нарисованной Кларой.

— Потому что ты смотришь на себя часами напролет. Видела ли ты хоть один автопортрет, где изображенный не был бы слегка не в себе? Теперь мне известно, почему. Можно начать улыбаться, или сделать умный вид, или задумчивый. Но чем дольше ты смотришь, тем больше ты видишь. И чувства, и мысли, и воспоминания. Всё, что мы скрываем. Портрет раскрывает внутреннюю, тайную жизнь личности. Именно её художники стараются уловить. Но одно дело охотиться за кем-то другим, и совершенно другое — навести прицел на самое себя.