Большая судьба

Партии осужденных проходили через Урал, и, как ни оберегали царские жандармы тайну, окружавшую декабристов, народ узнавал и передавал из уст в уста правду о них. От проезжих горных чиновников Аносов услышал о трагедии на Сенатской площади. Сердце его болезненно сжалось. Не так давно он с упоением читал стихи Кондратия Рылеева, а теперь за одно только знакомство с книгой этого пламенного поэта грозило самое суровое наказание. Однако по всему Уралу народ бесстрашно распевал любимого "Ермака", не зная того, что песню сложил казненный декабрист. Она была проста, сердечна, напоена любовью к народному герою и так пришлась по душе простому русскому человеку, что казалась рожденной самим народом. Люди передавали, что когда декабристы проходили по сибирскому тракту через одно горное селение, они неожиданно услышали знакомый мотив. Поселяне с косами и граблями через плечо возвращались с покоса. Завидев кандальников, они обнажили головы и запели "Ермака".

Молва о декабристах далеко опередила их шествие. Аносов мечтал хоть издали взглянуть на этих мужественных, бесстрашных людей, поднявших голос протеста против царского самовластия. И то, о чем мечтал Павел Петрович, внезапно сбылось.

Вместе с Евлашкой они на дрожках приближались к перевалу, на котором высился грузный каменный столб: здесь сходились Европа и Азия. Безразлично сидевший в полудреме старик вдруг встрепенулся и показал Аносову на дорогу:

– Гляди-ка, Петрович, горемычных по каторжной гонят!

И впрямь, у каменного обелиска копошилась партия кандальников. Многие расположились тут же на земле, устало протянув натруженные ноги. Некоторые бродили у столба, оглядывая величественные вершины Таганая и окрестных сопок. Неподалеку находились жандармы; солнце отсвечивало на остриях штыков.

Караульные не заметили, что подкатили дрожки и усталая лошадь остановилась за обелиском. Евлашка проворно соскочил с сиденья и, оглядываясь, подошел к ближнему арестанту. Это был юноша с пронзительными глазами и черным пушком на губе. В осанке и в поведении кандальника проглядывали благородство и независимость, - черты, сразу покорившие Аносова.

"Это они!" - сообразил Павел Петрович и, не слезая с дрожек, чтобы не привлечь внимания конвоиров, быстро оглядел партию. Пыльные, исхудалые, они, казалось, не обратили внимания на проезжих. Вот в тени обелиска сидит с раскинутыми ногами высокий, голубоглазый, с русыми усами, загорелый до черноты арестант. Его товарищ по несчастью, склонившись к ногам, перевязывает кандалы обрывками рубахи. Голубоглазый морщится от боли.

А Евлашка уже очутился рядом о чернявеньким и проворно сунул ему в руку горбушку хлеба. Не менее ловко отсыпал он на ладонь кандальника горсть махорки. Лицо юноши просияло от радости.

– Спасибо, добрый человек!
– прошептал он.

Крадущейся охотничьей походкой старик потянулся вперед, но тут раздался сердитый окрик.

– Эй, кто такие? Подальше!
– властно закричал поднявший голову жандарм. Он быстро вскочил и, подбежав к Евлашке, толкнул его в грудь. Пошел, пошел прочь, а то самого в кандалы закую!
– пригрозил он. Заметив Аносова в форме горного офицера, конвойный сказал: - Возьмите, ваше благородие, слугу и живей уезжайте с богом! С нашими подопечными запрещено разговаривать!
– жандарм хмуро посмотрел на Павла Петровича.

Евлашка не угомонился; он бесстрашно глянул на конвоира:

– Эх, червивая твоя душа, жалости у тебя к несчастному нет! укоризненно сказал старик.
– Сам господь бог повелел горемычным милостыньку подавать, а ты!.. Неужто жандарм выше бога?

Лицо конвоира стало багровым, он сердито уставил в Евлашку штык.

– Прочь, а то на месте уложу! Вста-ва-а-й!
– закричал он кандальникам.

Арестанты нехотя стали подниматься и строиться попарно. Аносов с волнением еще раз взглянул на несчастных, среди которых находились люди разного возраста. Измученные, усталые, они оживились, разглядывая Евлашку. Недовольный и хмурый, старик подошел к дрожкам, проворно уселся рядом с Аносовым:

– Поехали, Павел Петрович, пока и впрямь не обидели. С жандармом шутить опасно!

Он погнал коня, и вскоре каменный обелиск и партия кандальников остались позади. Евлашка еще раз оглянулся и обронил:

– Гляди-ка, по горсти землицы берут! Чтут стародавний русский обычай...

Вдали показался Златоуст. Евлашка скинул шапку, взглянул на небо и сказал со вздохом:

– Эх, парит ноне сильно! Разреши, Петрович, душу отвести - песню спеть!

– Ну что ж, спой!
– согласился Аносов и по лицу старого горщика догадался, что у того тяжело на душе.

Евлашка встрепенулся и запел:

Трактовая большая дорога

Да сибирский большой тракт,

По тебе вели, дорога,

Арестантов в кандалах.

Они падали на землю:

"Дай немного отдохнуть.

Кандалами сжаты ноги,

Нету хуже этих мук..."

– Это ты про них поёшь?
– спросил Аносов.

Старик кивнул, глаза его затуманились тоской. Со щемящей грустью он продолжал:

"Вас за что же, арестанты?",

Их спросили старики.

"Нас на каторгу сослали

За народ, за мятежи... Эх-х!.."

Евлашка глубоко вздохнул и пожаловался:

– Эх и доля! И день за днем, шаг за шагом шли в сибирскую сторонку! Вот они, горемычные...

Аносов молчал. На сердце было тяжело. Он ниже склонил голову. Так молча и доехали до Златоуста.

Не знал Павел Петрович, что на квартире его подстерегает новая неожиданность. Одна из комнат его домика в отсутствие хозяина была предоставлена под временное жилье проезжавшему в Тобольск сенатору Борису Алексеевичу Куракину, которому Бенкендорфом вменялось в обязанность следить за декабристами во время их следования на каторгу из Петропавловской, Шлиссельбургской и других крепостей. Раздосадованный предстоящей встречей, Аносов не спешил показаться на глаза Куракину. Сенатор разместился в кабинете, из которого открывался вид на Уреньгиньские горы, и весь день расхаживал из угла в угол. Через тонкую стенку в комнату Аносова доносились ритмичные шаги и приглушенный голос: Куракин про себя что-то напевал.

На горы давно опустился синий вечер. Утомленный Павел Петрович устроился в походной постели и, тревожимый думами, долго не мог уснуть.

Утром его разбудили громкий говор и шаги в кабинете. Аносов становился невольным свидетелем встречи декабристов с Куракиным. Он выглянул в окно и увидел у крыльца своей квартиры часовых. Осужденных поочередно вводили к сенатору.

Послышались шаги, и четкий волевой голос введенного объявил о себе:

– Бестужев, осужденный по известному вам делу...

Последовало глубокое молчание. Тихо скрипнул стул: по-видимому сенатор встал, и вслед за этим раздался его вкрадчивый, бархатистый басок:

– Я имею приятное поручение узнать о ваших нуждах. Не имеешь ли жалоб, не желаешь ли о чем просить?

Послышался твердый ответ:

– Я и мои товарищи ни в чем не нуждаемся, ни на кого не жалуемся, ничего не имеем просить. Разве только...

Голос оборвался, снова стало тихо. Сенатор жестко спросил:

– Чего же ты хочешь?

– Ваше сиятельство, нас очень торопились отправить из Шлиссельбургской крепости, и в последнюю минуту отправления кузнец заковал мои ноги "в переверт". При передвижении это причиняет мне невыносимые страдания. Железа стерли мои ноги, и я не могу ходить...