Больше, чем что-либо на свете

– Вам повезло, – сказала она им. – Только кожа облезет, а в целом – жить будете.

Она поспешила в Звениярское, где уже вовсю орудовал отряд под предводительством тысячного. Врываясь в дома, воины вышвыривали за порог жильцов, чтоб те не мешали им переворачивать всё вверх дном в поисках смертоносной травы. До семьи Нечайки очередь ещё не дошла: они жили на отшибе.

Едва переступив порог, Рамут почуяла эту вонь – значит, недавно здесь готовился отвар. Худшие опасения подтвердились: Млога, молодая жена брата Нечайки, трясущимися руками пыталась засунуть в топку печи какой-то мешочек. Родители, видно, всё ещё находились у постели поправлявшейся после операции девушки.

– С ума сошла, дура? – Рамут выхватила у Млоги из рук мешочек. – Из трубы же сейчас дым повалит с этим запахом! Это всё равно что выйти на середину села и крикнуть воинам: «Идите к нам, мы это сделали! Хватайте нас!»

Та прислонилась спиной к тёплому боку печи. В её взгляде из-под мертвенно полуприкрытых век мерцала обречённость, красивое темнобровое лицо стало землисто-серым.

– Я в твоих руках, навья, – глухо проговорила она, едва шевеля бескровными губами. – Да, я это сделала. Иди, зови этих зверей... Пусть хватают меня, но детей пусть не трогают. Они тут ни при чём!

Рамут ничего не сказала на это. Спросила только, кивнув на мешочек:

– Это всё?

Ответил брат Нечайки:

– Да, это вся трава. Больше нет.

– Сидите тихо, – коротко процедила Рамут. И добавила, поморщившись: – И отворите окна, чтоб запах выветрился.

Спрятав мешочек под плащ и запахнувшись, она вышла из дома и неспешным шагом направилась к себе. По дороге ей встретился Адальрох; гарцуя на коне, он негодующе окликнул её:

– Госпожа врач, ты почему здесь? Я же приказал не покидать пострадавших!

– Моя помощь там уже не требуется, – ответила Рамут со сведённым до каменной неподвижности лицом. – Все умерли – все, кроме троих везунчиков, не успевших толком войти в воду. Их жизнь вне опасности.

Адальрох рыкнул, приподняв верхнюю губу и обнажив клыки, сжал кулак.

– Проклятье... Самолично удавлю человечишку, когда отыщем его! – И вдруг вздрогнул ноздрями, принюхиваясь: – Что-то травой этой воняет... Или мне уже чудится?

– Ты нанюхался в лагере, господин тысячный, – сказала Рамут. – У меня этот запах тоже в горле стоит до сих пор.

Тысячный ещё посопел, поводил носом, с подозрением щурясь, а потом тронул коня с места.

– Да, наверно, мерещится. До конца своей жизни буду эту вонь помнить...

Рамут не стала заходить домой с травой; она вышла за пределы села, углубилась подальше в берёзовую рощу и там, бросив мешочек наземь, вынула огниво и выбила искру. На ткани заплясали огоньки. Не дожидаясь, когда ядовитый дым повалит вовсю, Рамут бросилась прочь – только белые стволы мимо мелькали. Направление ветра она тоже учла: дым не должен был долететь до лагеря, его уносило в противоположную сторону.

Вступая в село, Рамут перешла с бега на размеренный шаг. Увы, она ничем не могла помочь всполошённым жителям, успокаивало только одно: причина всего этого тарарама уже была уничтожена. Адальрох, поставив всех вокруг на уши, носился с одного конца села на другой на взмыленном, задравшем хвост и вздыбившем гриву коне. Он и сам выглядел под стать скакуну: глаза – как плошки, полные гневного огня, раздутые ноздри, свирепый оскал... Только хвоста задранного не было, поскольку господин тысячный пребывал в человеческом облике.

Родители Нечайки сидели у постели дочери притихшие, испуганные: отголоски устроенной навиями суматохи до них уже докатились.

– Госпожа врач, а что там стряслось-то? Что за переполох? Пожар, что ли?

– Обыск, – коротко ответила Рамут, подхватывая на руки подбежавшую к ней Минушь. – Яснень-траву ищут.

Мать девушки, побледнев, привстала с места.

– Так ведь у нас же был мешочек...

Рамут опустила руку на её плечо.

– Уже нет, госпожа Добрица. Уже нет.

Женщина села, будто тяжестью придавленная, глядя перед собой застывшим взором. Сморгнув оцепенение, она снова вскочила, заметалась.

– Отец, беги скорее домой! Там же ребятишки... Эти звери их перепугают! А я тут, с Нечаюшкой, побуду...

– Идите спокойно домой оба, – сказала Рамут. – Вам ничто не угрожает. А с вашей дочерью ничего не случится, я присмотрю за ней.

Добрица сжала её руки и встряхнула – со слезами на глазах.

– Не знаю уж, как и благодарить тебя, госпожа...

Обыск ничего не дал, больше ни у кого из жителей яснень-травы не обнаружилось. Выйдя на крылечко с трубкой бакко, Рамут видела, как отряд покидал село. Замыкал вереницу воинов злой, взъерошенный, недовольный тысячный. Он был таким надутым, что казалось, ещё чуть-чуть – и из ушей у него повалит пар. Увы, совсем без крови не обошлось: так ничего и не найдя, обозлённые воины убили ровно тринадцать ни в чём не повинных человек – в отместку за то же число своих погибших товарищей. Эти смерти холодным грузом легли на сердце Рамут, в душе нарастала дикая, отупляющая, подкашивающая усталость. «Мне стыдно быть единоплеменницей этих извергов», – записала она в своём дневнике.

Также она подробно описала в нём случай Нечайки, изложила ход операции и отмечала малейшие изменения в состоянии девушки. Она не спешила выводить её из сна, чтобы избавить от сильнейшей боли после вмешательства. Время от времени Рамут клала пальцы на повязку и устремляла луч целебной силы в рану; созданная ею костная сетка утолщалась, становилась гуще, появлялись новые очаги окостенения, и это давало надежду на то, что отверстие в черепе девушки благополучно зарастёт.

На четвёртый день после операции заглянула Млога – якобы навестить родственницу. Посидев у постели Нечайки, она вышла следом за Рамут во двор. Её тёмные, опушённые густыми ресницами глаза смотрели пристально с бледного лица, с тонких поджатых губ был готов сорваться вопрос, но она как будто не решалась.

– Всё, что ты хочешь сказать, услышу только я и этот сад, – молвила Рамут, и почти облетевшие яблони вторили ей чуть слышным усталым шелестом.

– Почему ты сделала это? – спросила наконец Млога. – Почему не выдала воинам, не донесла? Ведь я убила твоих сородичей, а ты спасла меня.

– Любой мой ответ не удовлетворит тебя, – выпустив в зябкий осенний воздух струйку тёплого дыма, сказала Рамут. – Потому что глубоко в душе ты не доверяешь мне и всё ещё считаешь врагом. Поэтому я отвечу так: я сама мать, и мне было жаль твоих детей. Не хотелось, чтоб они остались сиротами. – И добавила с тяжёлым вздохом, вспоминая о тринадцати невинных жертвах: – Но, увы, сиротами остались другие дети...

На пятый день Рамут сняла обезболивание, и Нечайка проснулась. Издав тихий стон, она пошевелила пересохшими губами, но не смогла выговорить ни слова – из горла вырывалось только сипение. Осторожно приподняв её изголовье, Рамут напоила девушку с ложки водой, бережно протёрла слипшийся здоровый глаз влажным платком.

– Не могу... дышать носом, – прогнусавила Нечайка.

– Это отёки, – сказала Рамут. – Скоро они спадут. Носовые перегородки я не трогала, туда опухоль не проникла, так что всё должно быть в порядке. Задышит твой носик, никуда не денется.