Больше, чем что-либо на свете

Сидериг, не на шутку озабоченный судьбой Северги, поджидал её за кустами. Когда она вышла от пятисотенного, он тут же кинулся к ней:

– Ну, что там Верт тебе впендюрил? Прощай, наплечники?

– Да так, поорал маленько и к причёске придрался. – Северга скользнула пальцами по голубоватому свежевыбритому виску.

– Везёт же некоторым счастливым засранкам! – озадаченно покачав головой, хмыкнул Сидериг. – Будь на твоём месте кто-то другой – точно б наплечники полетели. Готов побиться об заклад, что ты у него в любимицах. – И подмигнул: – Что, опять ругался? До меня долетело кое-что. Правда, так – обрывки...

– Да уж, выдал целое ведро отборных словечек, – хрюкнула от смеха Северга. И попыталась припомнить: – Как там было-то? «Мухоблудка недодавленная»... «Елдыжка дырожопая», «болдопырка» ещё какая-то там. А, вот! Вот это мне больше всего понравилось: «Какашка ты драмаука сушёная и поперёк кишки засунутая»!

– О-о! – восхищённо загоготал Сид. – Какашку надо запомнить. Самое главное в ней то, что она твёрдая и поперёк жопы, ха-ха-ха! Это ж надо такое выдумать! Да-а, Верт сегодня просто в ударе! Значит, елдыжница ты у нас хитрожопая! – И он ткнул Севергу кулаком в бок.

– Не хитрожопая, а дырожопая, – поправила навья. И не осталась в долгу: – А ты мудосос, драмауками задрюченный.

И они, дабы закрепить пройденное, ещё немного поупражнялись в ругательствах – без обид, от души хохоча после каждого выражения.

Северга постаралась выжить в кровавом месиве. Её бросали на самые безнадёжные участки, затыкали ею все «дыры», и она вывозила, вытаскивала, спасала положение, снова и снова делая победу из ничего. Если где-то появлялась она со своим мечом и громовым рёвом «вперёд, ублюдки!», можно было не сомневаться: победа уже у неё в кармане. Не раз вставал вопрос о её повышении, но большие начальники решили, что давать ей пятисотенного пока рано. Молода ещё, не исчерпала запасы своей неиссякаемой боевой ярости, да и просто была безупречно, до мурашек хороша именно на своём нынешнем месте и в нынешнем чине. За то ранение ей, к слову, выплатили изрядное вознаграждение, и она четверть этих денег выслала в Верхнюю Геницу, а остальное отправила жене. Почему именно в таком соотношении? Навья была уверена: Бенеда всё равно не примет её «кровавых» денег. Изыскав-таки время между боями, она написала два письма – Темани и костоправке. Вышли они короткими. Супруге Северга писала:

«Не волнуйся, крошка. Со мной всё хорошо, жива и здорова покуда. Целую тебя крепко, а в какие местечки – это ты сама придумай. Приеду – воплощу все твои мечты».

Бенеду Северга также кратко успокоила, прибавив, что обзавелась супругой, но сообщать дочке об этом пока не нужно. Она собиралась сама всё объяснить, приехав в очередной отпуск. В конце она написала:

«Ну, на этом прощаюсь. Передавай привет Рамут».

Выводя это короткое слово – «привет», перо Северги хотело написать намного больше, но так и не решилось. Оно не сумело бы вложить в строчки чувство, обнимавшее крыльями всю истерзанную войнами землю, парившее над лесами и полями и покорной ручной птицей ложившееся к ногам единственной, ни с кем не сравнимой, незабвенной и нужной, как воздух, бесконечно боготворимой Рамут. Перо навьи ограничилось закорючкой и точкой, потому что боялось напугать дочку неистовой силой этого чувства, которое было больше, чем что-либо на свете. Сжимая жёсткие губы, Северга берегла его в глубине своего сердца от посторонних, чтобы те не обклеили его пошлыми ярлыками, не осмеяли, не смешали с грязью. Она прятала его и от самой себя порой, потому что оно смягчало её, а она не могла позволить себе быть мягкой. Её работой была война – кровавое месиво. Навья иногда до странной, суеверной дрожи боялась, что если она скажет эти три слова вслух – нежно, глядя в глаза и держа за руку: «Я люблю тебя», – она больше никогда не сможет убивать.

Часть 4. Палач

Снова настало затишье: Дамрад не вела никаких больших войн, и Севергу, как всегда в таких случаях, перевели в её родной город Дьярден – на скучноватую, хоть и спокойную службу. Она снова переоделась в щегольской мундир и каждый вечер возвращалась домой, к супруге.

– Ах, если бы так было всегда! – вздыхала Темань. – Такое счастье, когда ты дома...

Будучи большой любительницей поваляться в постели, она не всегда была в силах подняться в полпятого утра, чтобы проводить Севергу на службу и позавтракать вместе с ней. Порой она пыталась затащить супругу на какие-то светские встречи, но Северга не любила этих сборищ и не соглашалась устраивать приёмы в своём доме.

– Радость моя, ты же знаешь, мне нет дела до стаи шавок, – холодно усмехалась она. – Они встречаются, чтобы позлословить и перемыть друг другу косточки – что мне в этом?

– Ну нельзя же быть таким волком-одиночкой, – убеждала Темань. – Хоть видимость хороших отношений с людьми надо поддерживать ради приличия...

– Отношения должны быть либо настоящими, либо никакими, – отрезала Северга. – А видимость – это лицемерие. Если ты можешь вращаться в стае лицемеров без отвращения – пожалуйста, сколько угодно. Но – без меня, крошка.

У них даже случались размолвки на этой почве, и после одной из них Северга, пользуясь отпуском, уехала в Верхнюю Геницу, чтобы успокоить своё сердце возле Рамут. Но с покоем и отдыхом в этот раз Северге не повезло: похоже, тут случился какой-то переполох, вооружённые вилами селяне около усадьбы костоправки что-то возбуждённо обсуждали. В доме навью встретила мрачная и тоже какая-то взъерошенная Бенеда. Бакенбарды у неё стояли торчком, глаза мерцали жёстким блеском, а губы были сжаты едва ли не суровее, чем у Северги.

– Вовремя ты, дорогуша, – сказала она. – На жизнь твоей дочурки покушались.

Чёрный волк в Северге вздыбил шерсть и оскалил клыки, готовый рвать в клочья врагов и пить их кровь.

– Что?! – вскричала она, охваченная ледяным огнём ярости. – Кто посмел? – И спустя несколько острых, как клинок, мгновений сипло выдохнула: – Что с ней?

– Да ты не волнуйся, жива она и здорова. – Бенеда потрепала Севергу по плечу и добавила с усмешкой: – Одного гадёныша огрела хмарью по башке и рёбра сломала, а другому колени вывихнула. Не промах твоя девчонка, ой, не промах! Себя в обиду не даст.

Волк спрятал клыки на время, но ещё тяжело дышал и пружинил ноги, готовый броситься в бой в любой миг. Нападение, как поведала Бенеда, произошло не ранее, чем сегодня утром. Злодеев было двое, они пытались не только убить Рамут, но сперва изнасиловать, подкравшись к ней, когда та собирала в лесу травы. Ученица костоправки не растерялась – наградила их парочкой переломов и вывихов, а сама бросилась домой. Негодяев задержали тут же, по горячим следам. Сейчас они сидели в сарае, обездвиженные: чтоб не рыпались, Бенеда погрузила их в обезболивание, внушив им при этом, что они не могут пошевелиться.

Северга остановилась на пороге комнаты дочери. В своё семнадцатое лето Рамут расцвела ошеломляющей, пронзительной красотой; прозрачная синь её очей смотрела в душу светлым лучом, а коса отливала чёрным шёлком ночного неба. Ласковый взмах её пушистых ресниц и живительная улыбка повергали на колени, в сладкий плен её девичьих чар. Как на неё, такую ясноокую, такую невинную, полную сострадания и любви, у кого-то поднялась рука? Каким чудовищем нужно было быть, чтобы покуситься на её чистоту, на её дыхание, на биение её любящего сердца?

На это могла решиться только самая последняя мразь.

Рамут сидела на постели, по детской привычке отгородившись прижатой к груди подушкой. Её глаза горели сухим синим огнём, а когда встретились взглядом с Севергой, их затянула влажная пелена.

– Детка... – Навья остановилась перед дочерью, пожирая её жадным взором.

Рамут вскочила, бросаясь к ней. То ли у неё подвернулась нога, то ли от волнения охватила слабость – Северга еле успела её подхватить, а Рамут тесным кольцом объятий обвила её плечи и зажмурилась. Из-под крепко сомкнутых век просочились слезинки. На руках у Северги был уже не ребёнок – рослая, хорошо развитая, опьяняюще-красивая девушка, но навья не чувствовала тяжести её тела, она просто держала её в ограждающих, защитных объятиях, шепча на ухо: