Большие девочки не плачут

Она глубоко дышала и методично, сосредоточенно сжевала три пакетика жевательной резинки. Только это и удерживало ее от того, чтобы не остановить машину и не ринуться в кондитерский магазин с открытым ртом.

С ума можно сойти, думала она. Еще и двух дней не прошло с тех пор, как я съела последнюю таблетку. Где-то в теле еще остался химический осадок. А желудок у меня теперь, наверное, в несколько раз меньше прежнего. Это все физиология. Я стала физиологически зависимой от таблеток, и теперь, когда у меня отняли костыли, моя защита рухнула.

А если то, что я принимала, не оксиметабулин? Допустим, это была «пустышка». Половина женщин глотали липовые таблетки, а посмотрите-ка на нас. Мы все похудели. Все дело в голове, а не в таблетках. Поэтому нужно лишь убедить себя, что я сбросила весь этот лишний вес благодаря силе воли и что в этих таблетках — пустой порошок. И мне никогда не будет не хватать того, чего у меня никогда не было.

Это теория. Как и все теории, выглядит она здорово, но ничего не значит. Теперь, когда она сидит напротив своей матери, все ее сомнения куда-то улетучились. Она остро ощущала свое физическое совершенство, зная, что соответствует материнскому идеалу женской красоты в той мере, какой сама Нэнси так и не смогла достичь. Нэнси не догадывалась, что Марине все труднее держаться за свой совершенный образ; она могла лишь преклоняться перед своей новой дочерью, присутствие которой нельзя было игнорировать.

— Ты слышала, что я спросила, мама? Почему после Испании ты больше не ездила за границу?

Не прошло и часа, как Нэнси удостоверилась, какое необыкновенное создание — ее дочь. Уверенная в себе, целеустремленная и упорная. Чуточку похожа на Нэнси, когда та была моложе. Намного моложе. Не отступится, пока не услышит ответ на вопрос. К своему удовольствию.

Она вздохнула, втянув в себя пятьдесят лет пыльных извинений, которые были несостоятельны еще тогда, когда она придумала их. Взяв в руки вязание, она энергично заработала спицами.

— За границу я не ездила потому, что в этом не было никакого смысла. Испания — для несмышленых подростков, ищущих приключений. Я ничего не добилась. Лишь обожгла себе пальцы. Училась на своих ошибках и осталась здесь.

— А чего ты добилась, никуда не поехав?

— Прожила жизнь здесь. Или ты хочешь сказать, что учение ни к чему?

— Да не сердись на меня, мама. Просто я пытаюсь понять тебя. Ты была блестящей учительницей. Все так говорили.

— Ну вот, опять ты за свое.

В уголках глаз Нэнси сверкнули огоньки, отдаленно напомнившие те, с которыми когда-то смелая девушка отправилась на войну, не имевшую к ней никакого отношения.

Марина решила настоять на своем, несмотря на желание матери не ввязываться в разговор, который затеяла дочь.

— Ты была отличной учительницей. Ты прочитала все, что только можно. Тебе, должно быть, было душно жить городской жизнью, смотреть, как твои ученики растут и разъезжаются, и делают то, что и ты могла бы делать, но не пробовала.

— По-твоему, все так легко. Так просто.

Ее горечь была очевидной. Она заметила удивление во взгляде Марины и пошла на попятную.

— Ладно, допускаю, тебе, наверное, нелегко пришлось приспосабливаться к жизни с твоей…

Она не сразу закончила фразу. Не смогла.

— …но ведь ты сама придумала себе эту проблему. Ты могла бы избавиться от этого недостатка в любое время, когда бы захотела, и ты убедительно доказала это. Потому-то я всегда и подталкивала тебя к такому решению. Так легко было все разрешить, но ты даже не пыталась.

— Вовсе это было не легко, мама. Этого ты никогда и не понимала.

Нэнси опустила голову. Она продолжала вязать, но голос ее изменился.

— Может, ты и права. Но я довольно много читала о ТФБП, об этой группе, о которой ты рассказывала в Рождество. Пошла в библиотеку и прочитала несколько статей в журналах.

Марина громко рассмеялась.

— Не успела я подумать, что уже готова рассказать тебе об этом, а ты, оказывается, все знаешь. Я и не думала, что ты меня иногда слушаешь.

Нэнси поджала губы, услышав очередное обвинение.

— Марина, я всегда тебя слушаю. Я часто не отвечаю, потому что не знаю, что сказать. Ты всегда меня обрывала, когда я хотела поговорить с тобой. Ты, бывало, спросишь у меня что-то, а потом устроишь скандал, если мой совет не придется тебе по душе.

— Потому что совет был всегда один и тот же: похудей, найди мужа. В этой последовательности.

— Это потому, что я думала, ты станешь счастливее, если найдешь кого-то. А я знала, что ты не найдешь мужа, пока не…

— Я что, была большим жирным Блимпом [39] ?

— Я этого не говорила.

— Но ты так думала. Да и какая разница?

— Мне не хотелось, чтобы ты повторяла мои ошибки. Все матери такие. Надеюсь, ты и сама это когда-нибудь узнаешь.

Они оказались в опасной близости к открытому и откровенному разговору, и Нэнси ощутила неловкость. Оно прибавила звук на пульте управления.

Марина никак не могла успокоиться.

— Какие ошибки, мама?

Нэнси холодно и строго посмотрела на свою дочь.

39

Блимп — на рисунках английского карикатуриста Д. Лоу (1891–1963) тучный и важный полковник.

— Я знаю, Марина, что ты от меня хочешь. Ты хочешь, чтобы я была четырнадцатилетней девочкой, о которой тебе рассказывала няня. Но это не я. Я другая. Занудливая учительница на пенсии. Мать, которая не понимает, что значит быть молодой. Или чувствовать иначе. Вот кто я такая. Вот с кем тебе приходится иметь дело.

— Какие ошибки, мама?

Марина не пожелала отступать.

Нэнси выронила спицу, ругая себя за неловкость. Марине она ответила с раздражением.

— Когда живешь один. Возводишь стены вокруг себя. Говоришь всем: «Не подходите ко мне! Спасибо, сэр, мне не нужно вашего счастья! Оставьте меня в покое. Лучше буду несчастной. И одинокой».

Марина никогда не задумывалась о том, как ее мать прожила двадцать лет после Испании и до замужества. Двадцать лет. Это много. Наверное, ей уже никогда не узнать, как мать жила все эти годы. Но, как она догадывалась, очень нелегко. Это были пустые годы. Потраченные впустую.

Она покачала головой.

— Но все совсем не так, мама. Теперь все по-другому. Люди счастливы, если живут одни. И мой вес не имеет к этому никакого отношения.

Нэнси устала говорить о вещах, о которых ей говорить не хотелось.