Большие Поляны

Уфимцев хотел идти домой в надежде, что тетя Маша оставила ему в печи обед, но его не отпустили.

— Что у нас, угостить нечем? — говорил Пашка Семечкин. — Садитесь, Егор Арсентьевич, вот хлеб, вот огурцы, яйца. У Федотовых есть мясо...

— Давай садись, поешь, — поддержал Пашку Коновалов. — Жены дома нету, Маша на ферме, кто тебе приготовит?

Уфимцеву неудобно стало отказываться, к тому же, показалось, — комбайнерам хочется с ним поговорить, вот так, по-домашнему. Он присел на обрубок бревна. Кто-то расстелил перед ним газету, на нее посыпались ломти хлеба, мясо, яйца, огурцы. Уфимцев отметил про себя, что Тетеркин не принимал в этом участия, стоял спиной к нему, прижимая к груди узелок с едой.

— Посмотрим, какой вы за столом работник, — сказал, смеясь, старший Федотов.

— Как нас на уборке кормить будете, Егор Арсентьевич, вот вопрос, — начал Семечкин и скинул с головы кепку, принимаясь за еду.

— За кормежкой дело не станет. Только работайте на совесть... Без бузы.

— За нас не беспокойся, — перешел на «ты» Семечкин. — А про то, что было, — забудь. Говорят, кто старое вспомянет...

— И вы за меня не беспокойтесь, — заверил их Уфимцев. — Кормить будем досыта. А комбайнерам, их помощникам и трактористам дадим еще и по сто граммов перед ужином.

— О! — простонал Федотов набитым ртом. — Фронтовую?

— Вот это я понимаю, вот это по-хозяйски, — заключил Семечкин. — Руку, Егор Арсентьевич!

После обеда Уфимцев задержался в мастерской, и здесь его нашел Векшин.

— Отогнали коров, — доложил он, поздоровавшись. — Вот, прямо с дороги, еще домой не заходил.

Действительно, вид у него был неважный: глаза припухли, сапоги и брюки в грязи.

— Хорошо дошли?

— Какое хорошо!.. Пауты в лесу напали, никакого сладу с коровами. Ладно, твой племяш Серега верхом был.

— Как там в отгоне? Все благополучно?

— Ну! Скотину не узнать. Бычки выправились, аж лоснятся.

Уфимцев допрашивал Векшина, а сам ждал, когда тот заговорит о Груне. Ему не терпелось узнать, как она восприняла известие о снятии с должности. Но Векшин, словно нарочно, молчал об этом, говорил об отгоне, о пастухах, живущих там, о грозе, о грязной дороге, на которой они измучили лошадей.

Наконец, он смилостивился над Уфимцевым:

— А Васькова-то выкинула номерок, ведь отказалась пойти в подменные доярки. Говорит, будем переезжать с мужем на жительство в Репьевку... Я ей объясняю, как же так, ты, наша колхозница, не имеешь права без решения правления выбывать из колхоза. Да и товарищ Уфимцев, говорю, не даст своего согласия на это... А она: передай своему председателю, что я премного благодарна ему за заботы, надолго они мне будут в памяти... Ну, что ты с ней поделаешь? Дура-баба!

Векшин, рассказывая, следил за Уфимцевым, в его цыганской бородке щерилась хитренькая усмешка. Возможно, он и домой не пошел потому, что не терпелось сообщить эту новость Уфимцеву, посмотреть, как председатель отнесется к ней.

И верно, похолодело в груди у Егора, когда он услышал о последних словах Груни. Мысленно обругал себя, что не удосужился поговорить с ней, объяснить положение. Но все же известие об отъезде в Репьевку, где работал ее муж, больше обрадовало: «Так лучше будет».

И он сказал Векшину, ничем не выдавая своего состояния:

— Пусть едет... Не задерживай.

День складывался для него удачно. Эта долгожданная готовность уборочных машин, этот дружеский обед с механизаторами, и вот теперь этот неожиданный конец их отношений с Груней.

В конторе его ждала еще одна радость: письмо от жены. Аня писала, что доехала благополучно, ребята здоровы, ходит с ними на пляж, загорает, скучает по нему, считает дни, сколько их осталось до отъезда домой.

Придя вечером на квартиру, он встретил во дворе дядю Павла. Тот у поленницы колол дрова.

— Здравствуй! — крикнул ему Уфимцев. — Домой заявился?

— Да... Надо вот в баньку сходить. Топить лажусь.

— А тети Маши нет дома?

— Нету.

Дядю Павла Уфимцев редко встречал в летнюю пору дома. Тот работал горючевозом и всегда находился в поле, в пути. Это — молчаливый старик, невысокого роста, с крепкими, выгнутыми колесом ногами и длинными, до колен, руками. Ходил он чуть сгорбившись, тяжело и крепко ступая полупудовыми сапогами. Несмотря на его нескладную фигуру, кажущуюся угрюмость, дядя Павел был человеком редчайшей души и исключительного трудолюбия. Он не отказывался от любой работы, какую бы ни поручал бригадир или кто-нибудь из колхозников, — все, кто хотел, могли им распорядиться. И так уже повелось в колхозе, что дядя Павел никогда не сидел без дела, в то время, когда другие, особенно зимой, не очень себя утруждали работой.

У дяди Павла и тети Маши были сын и дочь. Сын погиб на фронте, дочь уже после войны вышла замуж за горного техника и жила в Теплогорске. Каждое лето зять с семьей наезжал к старикам в гости — «на ягоду», как говорили в народе, — хвалил свое городское житье, манил стариков к себе. Тетя Маша ахала, восхищалась хорошей жизнью зятя, нарядами дочери, белыми личиками внучек Гали и Вали. Она расспрашивала про базар, про баню и церковь, но ехать категорически отказывалась, с чем молчаливо соглашался и дядя Павел. Слишком крепко они были привязаны к земле, к колхозу, которому отдали половину своей жизни и с которым у них были связаны все радости и горести крестьянской жизни.

Иногда, после настойчивых просьб зятя или дочери, тетя Маша, вздохнув, скажет:

— Нет, не зовите, не поедем мы с отцом никуда. Где родились, там, видно, и умирать будем. На своей стороне и умирать легче, и в могилке земля мягче... Хорошо, видать, у вас, и у нас, слава богу, не плохо...

Тетя Маша пришла с птицефермы, где она работала, уже в сумерках и, подойдя к двери, заглянула в горницу к Уфимцеву:

— Ты что делаешь?

— Письмо Ане пишу.

— Пиши, пиши... Да отпиши ей, как ты тут развлекаешься. Ни стыда у тебя, ни совести!

Уфимцев выскочил в переднюю:

— В чем дело, тетя Маша?

Она достала с опечка мыло, придерживая у груди белье, приготовленное к бане.

— Груньку на мотоцикле возил? Валял ее в кустах?

Все потемнело в глазах Уфимцева, лицо помучнело, вытянулось.

— Подожди, тетя Маша...

— Не отпирайся, вся деревня уже знат... Пришла, говорят, на ферму вся в сене. У-у, бесстыжие твои глаза!

Тетя Маша, зло хлопнув дверью, ушла, не слушая оправданий Уфимцева. Он постоял, не зная, что делать, медленно вошел в горницу, увидел недописанное письмо.

2

После отъезда Акимова из колхоза прошло три дня. Уфимцев помнил обещание сообщить парткому цифру сверхплановой продажи зерна, но заботы, связанные с отправкой машин в поле, заняли все время.

Вначале он ждал звонка, нагоняя от Акимова, но телефон молчал, — оказалось, в прошедшую грозу между Репьевкой и их колхозом повредило линию, расщепило несколько столбов.

Пущенная кем-то сплетня, после некоторого размышления, перестала тревожить его. Она была ложью от начала до конца, он мог, не стыдясь, смотреть людям в глаза. Единственно, что огорчало, — не мог сказать им правды, не позоря Груни.