Большие Поляны

Наконец он освободился от неотложных дел. В послеобеденное время, завернув в контору, чтобы посмотреть расчеты по хлебу, нашел ее пустой. Пахло сыростью от вымытых полов, в наглухо закрытых окнах, жужжа, бились о стекла мухи.

Он разыскал уборщицу, тетю Катю, живущую рядом с конторой, послал за Стенниковой, а сам прошел в кабинет. Распахнув окно, сел на стул, вытянул ноги и, кажется, впервые после отъезда жены легко, безмятежно вздохнул. Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Голову чуть кружило, клонило ко сну, сказывалось напряжение последних дней. За окном — лето, жара, тишина, кудахчет у соседей курица, плачет где-то ребенок, и скрипит, скрипит коростель, сидит Груня на клочке сена, он видит ее согнутую спину, голые коленки...

— Фу, черт! — Уфимцев испуганно открыл глаза. — Чуть не уснул.

Он придвинул стул к столу, потянулся за корреспонденцией, пришедшей с последней почтой.

Первое, что бросилось в глаза, был приказ начальника производственного управления Пастухова, объявлявший ему выговор за самовольную выбраковку коров. Приказ обязывал Уфимцева вернуть коров на ферму а «добиться к концу года безусловного выполнения планового поголовья маточного стада».

По мере того как он читал, в нем поднималась буря протеста против порядков, при которых председатель лишался права самостоятельности.

«Кто мог сообщить управлению о выбраковке коров?» — подумал он.

Но кто бы ни сообщил, возвращать коров он не будет ни при каких обстоятельствах, даже если Пастухов запишет ему еще один, два, пять выговоров! «Ему бы хвосты в отчете, а что мы от этих хвостов имеем и во что они нам обходятся, его не интересует».

Он вспомнил свой спор с Акимовым о правах колхозов и тут же решил позвонить ему. Выскочив в коридор к телефону, с ожесточением покрутил ручку, снял трубку, но в ней стояла немота.

Вернувшись в кабинет, он в нетерпении выглянул в окно — что-то долго нет Стенниковой, и увидел подъезжавшего на велосипеде мужа Груни — Михаила Васькова. «Этого зачем сюда несет?» — с неудовольствием подумал он.

С Васьковым он встречался только в официальной обстановке: на сессиях сельсовета, на районных совещаниях. Поэтому появление Васькова в колхозе в разгар рабочего дня вызвало у него тревогу. «Может, до него уже дошла сплетня?»

Он машинально сел за стол, придвинул к себе почту, деловито нахмурился, взял первую попавшуюся в руки бумагу, оказавшуюся инструкцией о выпойке телят. Но сколько ни вчитывался в строчки, содержание их до него не доходило: ждал появления Васькова.

Дверь была открыта, и Васьков, раздвинув портьерки, высунул голову, оглядел кабинет, поблестел стеклами очков и, спросив: «Можно?», шагнул через порог, не дожидаясь ответа.

— Заходи, — пригласил Уфимцев, откладывая инструкцию в сторону.

Васьков поздоровался, снял белую полотняную фуражку, положил на стол, вытащил из кармана платок и вытер им лоб.

— Ну и жарища! — воскликнул он.

Потом снял очки, протер их тем же платком. Очки была небольшие, детские, в белой металлической оправе. И пока протирал их, подслеповато и хитро щурился. Надев очки, сел на стул, еще раз огляделся.

Уфимцеву чудилось в его поведении — в этом непрестанном разглядывании кабинета, в неторопливой возне с очками — что-то не совсем обычное. Он ждал, когда Васьков, удостоверившись, что они одни, обрушится на него с бранью.

— Эти негодяи-связисты, — положив платок в карман, сказал Васьков, — никак линию не исправят... Срочная телефонограмма. Товарищ Пастухов меня попросил съездить.

Он вытянул из нагрудного кармана пропыленного белого кителя сложенную вчетверо бумажку, подал Уфимцеву.

Тот облегченно вздохнул: значит, не знает о сплетне. Мужья, говорят, последними узнают о легкомысленных поступках своих жен.

— Что за телефонограмма, да еще срочная? — спросил он бесстрастным голосом, развертывая бумажку. Разгладив ее ладонью, стал читать.

«Телефонограмма от 25 июля 1964 г. Председателю колхоза «Большие Поляны» т. Уфимцеву, секретарю парторганизации т. Стенниковой. Учитывая, что в текущем году колхоз «Большие Поляны» вырастил хороший урожай, рекомендуем сдать государству сверх плана 20 тысяч пудов зерна, приняв соответствующее социалистическое обязательство. Примите все меры, разверните широкую массовую работу среди колхозников, механизаторских кадров по досрочному выполнению плана хлебозаготовок. Подписи: Пастухов, Степочкин. Передала Иванова. Принял Васьков».

Да, это, пожалуй, похлеще брани, которую он ждал от Васькова. Сдать дополнительно двадцать тысяч пудов зерна — значит выполнить почти полтора плана. Колхоз опять останется без зернофуража.

— Почему телефонограмму подписал Степочкин? Где Акимов?

— Говорят, на пленум обкома уехал.

Уфимцев поднял голову и словно только сейчас увидел Васькова, его рыжие волосы, веснушки на бледном незагоревшем лице. Васьков курил, спокойно выдувая дым.

— Товарищ Пастухов просил передать, — сказал Васьков, — чтобы правление колхоза сегодня же приняло обязательство. Мне приказано присутствовать и завтра все документы доставить в район.

— Ну, мы с этим разберемся как-нибудь сами, без тебя, товарищ Васьков, — грубо ответил Уфимцев.

— Значит, вы против указания товарища Пастухова?

— Я против того, чтобы ты сидел над моей душой и ждал, когда правление обсудит вопрос о сверхплановой продаже.

— Хорошо, — обиженно сказал, поднимаясь, Васьков. — Я так и доложу товарищу Пастухову.

— Так и доложи.

Васьков поискал, куда ткнуть окурок, и, не найдя пепельницы, смял его в пальцах, надел фуражку и вышел, не простясь.

Вскоре подошла Стенникова.

Уфимцев подал ей телефонограмму. Прочитав ее, Анна Ивановна широко раскрыла глаза, словно не верила прочитанному, но, взглянув на Уфимцева, на его красное от возбуждения лицо, сказала:

— Ну и что? Рекомендация еще не директива. Подсчитаем, решим...

3

В то время, когда Уфимцев разговаривал с Васьковым, Векшин вел непринужденную беседу с его братом Максимом. Они шли навстречу друг другу, остановились возле школьной ограды.

— Чего несешь? — спросил Векшин, увидев в руках Максима две железные полосы со свежей окалиной.

— Навесы к воротам... Ходил в кузницу, ферму ремонтировать начали.

— А я думал, к своему амбару навесы, — хохотнул Векшин. — Чтобы запирать покрепче.

Максим отвернулся, нахмурился:

— Нечего в нем хранить, в амбаре-то... Мыши и те передохли.

— Да-да... Распорядился твой братец хлебом нынче по-своему. Сколько я ни пробовал убеждать, как об стенку горох... И правленье сагитировал на свою сторону.