Большие Поляны

— Скажи, как тебе удалось отделаться от фермы, — начал Васьков, отставляя пустую тарелку и придвигая к себе крынку с молоком. — Все не увольняли, не увольняли — и вдруг...

— Все,не увольняли, а потом взяли да уволили, — ответила Груня, перекусывая нитку.

— Как — уволили? — не понял Васьков.

— Как увольняют... Должность завфермой лишняя стала, вот и сократили. Предложили работать подменной дояркой, а я не пошла. Вот так и уволилась.

Слушая Груню, Васьков от волнения даже пролил молоко — лил мимо стакана.

— Значит, Уфимцеву не угодила?

Груня перестала штопать, подняла глаза на разгневанного мужа.

— При чем тут Уфимцев? — сказала она. — Правление решило ликвидировать должность завфермой, а не Уфимцев.

— Нет, он! — загорелся Васьков, отодвигая от себя так и нетронутый стакан молока. Он раскраснелся, на лбу, на висках заблестели бисеринки пота. — Почему молчишь, не говоришь, что он приставал к тебе, в любовники набивался? От мужа нечего такие дела скрывать, мужу надо все говорить, что есть.

— Подожди, — изумилась Груня и даже всплеснула рукам. — Чего ты несешь? В какие любовники? Ха-ха! Очень нужна я Уфимцеву. Зачем наговаривать на него?

— Ладно, — сказал Васьков уже спокойнее, — без тебя найдем на него управу. Во-первых, я завтра же доведу до сведения товарища Пастухова, как он не допустил меня на заседание правления колхоза. И то, что он к колхозницам пристает, к себе в любовницы их вербует, тоже будет известно и в парткоме и в управлении. Векшин подтвердит, он подробно мне обрисовал все похождения Уфимцева.

— Врет твой Векшин! — возмутилась Груня и в сердцах бросила косу через плечо. — Не смей ничего писать про Егора, себе хуже наделаешь.

— Я от него не завишу, — ответил Васьков. — Мне бояться нечего, с работы, как тебя, не уволит.

— Но ведь это же все неправда! Бабьи сплетни! — крикнула Груня.

Она заволновалась, поняв, какая неприятность угрожает Егору, если Васьков осуществит свои намерения. Уфимцева будут таскать, допрашивать, а всему виной — она. Но как заставить мужа молчать?

— Послушай меня, — начала она мягко, пытаясь образумить его, — не верь ты Векшину, мало ли что люди болтают, поверь мне: не такой человек Егор, чтобы за бабьей юбкой гоняться... Не надо ничего ни говорить, ни писать. Прошу тебя!

— Не уговаривай, — огрызнулся Васьков. — Таких людей, как Уфимцев, положено выводить на чистую воду без всякой жалости.

Груня вдруг побледнела, выпрямилась, лихорадочно провела рукой по лбу. «Боже мой! Что же делается? Васьков и впрямь может напакостить Егору, если не остановить его сейчас. Но как это сделать, что оказать ему, чтобы он поверил?» И Груня терзалась мыслями, не зная, что придумать, как спасти любимого человека. И, не придумав ничего, решилась на отчаянный шаг.

— Хорошо, — с вызовом сказала она. — Хочешь знать правду? Это я к Егору в любовницы навязывалась. Понял? Да он не захотел меня. Ну что? Что раскрыл рот? Иди, пиши.

Васьков смешался, не знал, что ответить, У него не укладывалось в голове, чтобы жена признавалась мужу в таком недостойном поступке.

— Врешь ты все, — наконец нашелся он, — наговариваешь на себя, чтобы его выгородить, своего бывшего ухажера.

— Нет, Михаил, не вру, — с какой-то решимостью и с удивительным спокойствием ответила Груня. — Люблю я его. Понимаешь? Любила и люблю, и ничего с собой поделать не могу.

Она замолчала, стала смотреть куда-то в угол, мимо Васькова, словно его тут не было. Васьков в недоумении поднялся из-за стола, тускло поблескивая очками. Похоже, ему не верилось, что все это происходило наяву, а не во сне.

— Тогда зачем со мной живешь? — крикнул он, сорвав голос. — Зачем выходила за меня?

— Вот так и живу, — ответила Груня тихо. — Не оставаться же было в старых девах.

В сенях загремели ведра — пришла мать с реки. Она долго топталась в сенях, выливала воду, что-то переставляла, потом вышла на крыльцо, закричала: цып, цып, цып, — сзывая кур.

И пока она была в сенях, Васьков молчал, не двигался с места, глядел с озлоблением на Груню. Он только сейчас понял, что она никогда не любила его. Он любил ее всю жизнь, но на его дороге всегда стоял Егор, Она не замечала его даже тогда, когда Егор уехал из колхоза и женился. Два года Васьков уговаривал Груню выйти за него замуж, она только смеялась. И согласилась уж тогда, когда он потерял всякую надежду.

Он глядел на Груню и поражался тому, как легко могла эта женщина заставить его забыть о ее прошлом. «Я ей этого не прошу! Она еще вспомнит сегодняшний день».

Наконец проговорил:

— Собирай свое барахло... Утром будем переезжать в Репьевку.

Груня ничего не ответила, сидела недвижно, привалясь к простенку.

5

Уборщица разыскала Векшина на конном дворе. Он находился в каморке Архипа Сараскина, помогал перевязывать гужи у хомута — гужи вытянулись, и при поездках расписная дуга валялась жеребцу на спину, конфузила хозяина.

В каморке стояла прохлада от политого водой пола, густо пахло сыромятью и дегтем. Невысокий серобородый Архип был в шапке, несмотря на летнюю жару. Шапку он не снимал ни зимой, ни летом, кажется, и спал в ней, все жаловался, что мерзнет голова, — сказывалась контузия в прошлую войну.

Об Архипе, о его любви к лошадям в колхозе ходили легенды. Рассказывали, что однажды, еще в бытность Тетеркина председателем колхоза, Архип куда-то отлучился и в его отсутствие кто-то запряг жившему у них областному уполномоченному жеребую кобылку для поездки в Шалаши. Когда об этом узнал Архип, он пал на лошадь и догнал уполномоченного на полпути к Шалашам. Ни слова не говоря, преградив тому дорогу, он быстро выпряг кобылу и угнал ее домой. Уполномоченный страшно перепугался. Добравшись до колхоза, он поднял шум, заявив, что на него напал разбойник, звонил районным властям. Он так страшно расписывал им физиономию разбойника, его одежду, даже кинжал, который он якобы видел в его руках, что в отделении милиции растерялись: такого в их районе еще не случалось. И только упоминание о том, что разбойник был в большой теплой шапке, несмотря на август, прояснило эту темную историю. Когда Архипа спросили, как у него поднялась рука на начальника из области, он простосердечно ответил: «Так кобыла-то жеребая была... Дите носила».

Конный двор находился позади пожарки, Архип выполнял заодно и обязанности пожарника. Он жил в каморке, при лошадях, отлучался домой только по субботам, в баню.

Когда уборщица появилась на пороге каморки, Векшин стоял на коленях посреди пола, поддерживал рукой хомут, следя, как Архип протягивал гуж в клещевину.

— Петр Ильич, тебя в правленье вызывают.

Векшин поднял голову:

— Кто?

— Егор Арсентьевич требуют.

Векшин вновь стал смотреть на руки Архипа и молчал, словно раздумывал: идти ему или нет. Наконец выпустил хомут из рук, поднялся.