Большие Поляны

4

Но уехать в Теплогорск ему не пришлось. В конторе колхоза Уфимцева ждал Акимов, только что приехавший из Колташей.

Акимов выглядел постаревшим, озабоченным: уже не отливала синевой, как прежде, его бритая голова, она заросла коротким темным волосом.

— Ты не болеешь? — спросил Уфимцев, приглядываясь к нему, видя обтянутые и пожелтевшие скулы его лица.

— Поболел бы, да некогда, — с плохо скрываемым раздражением ответил Акимов. — План хлебосдачи трещит, не до болезней.

— С уборкой в районе как? — осторожно поинтересовался Уфимцев.

— Степь закончила. Осталась только ваша Санарская зона.

— Не понимаю тогда... Если степь закончила уборку, район должен и план хлебосдачи выполнить. Основные посевы ведь там?

— Совхозы сдали, а колхозы не торопятся... А кое-где и сдавать нечего, тока зачистили, а обязательства остались невыполненными.

— Как так? — удивился Уфимцев.

— А вот так! Дожди не у вас одних шли... Как у тебя с обязательствами?

— Сегодня должны закончить. Последние машины...

— Это хорошо, — оживился Акимов. — Очень хорошо, что выполнишь. Одним грехом меньше.

— Почему — грехом?

— Это узнаешь, когда твои грехи будут на бюро парткома подсчитывать.

Уфимцев уставился на него.

— Чего лупишь глаза? Давай рассказывай, как ты тут амурничаешь? Как семейные устои рушишь? Какой пример колхозникам подаешь?

Уфимцев неожиданно покраснел, как школьник, не выучивший урока, хотя знал, что рано или поздно слух о его семейных неурядицах дойдет до парткома. Оправившись от смущения, он сказал:

— Я против разговора в таком тоне, Николай. К чему эти: «амурничаешь», «пример подаешь»... Если ты не располагаешь другим словарем, тогда...

И он отвернулся от него.

— Смотри ты, какой гонор! — удивился Акимов, и что-то грубое, полупрезрительное проступило в его глазах, в выпяченной нижней губе. — Ему, хахалю, мой словарь не нравится... Что заслужил, то и получи! А говорить я тебя заставлю. Ты, наверное, забыл, что я секретарь парткома. Вот и отвечай мне, как секретарю, все как есть, без утайки.

Но Уфимцев упрямо молчал, обхватив себя за плечи.

— Ну так как? Будешь отвечать мне или только на бюро парткома?

Уфимцев еще помялся, помешкал, потом сказал, не глядя на Акимова:

— Поссорились мы с Аней... Живем по-отдельности... пока.

— Причины?

— В таких случаях, кажется, говорят: не сошлись характерами.

— А я располагаю другими сведениями. — Акимов полез во внутренний карман пиджака, извлек оттуда пачку бумаг, сколотую скрепкой. — Вот письмо Тетеркина о твоей связи с заведующей фермой Аграфеной Васьковой; вот заявление ее мужа Васькова в партком о разрушении его семьи при твоем активном участии; вот второе письмо Тетеркина о снятии его с работы за сообщение о твоих аморальных поступках; вот справка замсекретаря парткома товарища Степочкина, который проверял все эти факты, по его заключению факты подтвердились; вот анонимка, что сейчас живешь с какой-то Дашкой, а мужа ее в лес отправил на все лето. Надеюсь, хватит?

По мере того как Акимов перелистывал одну бумажку за другой, у Уфимцева лезли брови на лоб. Вначале ему хотелось засмеяться при виде этих дурацких заявлений, крикнуть Акимову: «Чепуха! Липа! Ничего этого не было!» Однако, подумав, он понял, что смеяться ему рано: чем доказать, что все эти заявления ложь? Есть в них и правда, никуда от нее не денешься! Он мог еще оспаривать утверждение Тетеркина о причинах снятия его с работы или сожительство с Дашкой. Хотя Тетеркина теперь уличить во лжи трудно — пожалел тогда, не составил акта. Да и с Дашкой... Как говорят в народе: кто бы коня ни украл, а все цыган виноватый. Не зря Афоня приходил... Но вот с Груней!.. Да, как глупо все сложилось! И, поскрипев в бессилии зубами, он опустил голову.

— Эх, Егор, Егор! — укоризненно произнес Акимов, нетерпеливо встал, зашагал по кабинету. — Не ожидал я этого от тебя!..

Он остановился возле поникшего Уфимцева, посмотрел тревожно на него, потер ладонью заросшую голову.

— Будем обсуждать на парткоме. Предупреждаю, снисхождения не жди... Вот почему я рад, что ты обязательства по хлебу выполняешь, — это твой актив.

Уфимцев подавленно молчал, ему вдруг все осточертело, не хотелось оправдываться перед Акимовым, кривить душой, говорить, что в заявлениях — чистейшая неправда, что он просто жертва обстоятельств.

— Могу посоветовать... Будет лучше, если ко дню заседания бюро ты сойдешься с Аней, вернешься к семье... Поговори с ней, пади в ноги, попроси прощения.

— Поговори с ней сам, Николай, — глухо попросил Уфимцев. — Поговори, она тебя уважает, может, и послушает.

— Честно сказать, за этим и приехал.

Уфимцев встал, порывисто шатнул к нему, сказал взволнованно:

— Спасибо, Николай. Я знал, что ты настоящий друг. Поверь мне в одном: не распутник я.

— А эта Васькова где?

— Не знаю, — отмахнулся Уфимцев. — И не спрашивай о ней, пожалуйста, ничего!

5

В ту ночь, после ухода Егора, Аня так и не ложилась спать, стояла у окна или ходила по комнате, натыкаясь впотьмах то на стол, то на комод. Несколько раз заходила к ней тетя Маша, щелкала выключателем, пыталась ее утешить.

— Перестань ты убиваться-то, перестань! Эко дело, мужик с другой бабой зубы поскалил. Оне, мужики, все такие кобели... И мой Павел, когда молодой был, думаешь, на баб не заглядывался? Не смотри, что он страшной да косолапой, как еще ухлястывал за имя... Чего уж так убиваться-то, к тебе пришел, к детям, не куды-нибудь.

— Нет, — упорствовала Аня. — Не уговаривай меня, тетя Маша. Я так не могу... Я иначе смотрю на эти вещи.

Глаза у нее были сухие, она не плакала, лишь ожесточенно твердила «нет» на все увещевания тети Маши.

Потом жалостливая тетя Маша плакала у нее на плече, причитала:

— Сиротиночка ты моя разнесчастная! Как ты теперича жить будешь одна с малыми детками, с неразумными цыплятками? Да еще один народится, куды его? Ох, как несладко твоя жизнь сложилася, в молодые годы такая напасть приключилася.

— Ничего, ничего, — твердила Аня, — проживу. Свет не без добрых людей... К маме уеду, работать буду. С голоду не умрем.

Когда тетя Маша уходила к себе, Аня выключала свет и опять мерила шагами комнату.

Утром она написала заявление об уходе с работы и пошла к директору школы.

Идти надо было почти через все село. Она шла, раскланивалась со знакомыми, даже улыбалась им, а на душе скребли кошки. Когда проходила возле дома Позднина, где жила Груня Васькова, неожиданно увидела ее — та стояла у ворот с соседкой и о чем-то оживленно разговаривала. Была она румяная, простоволосая, в белой легкой кофточке, видимо, только ненадолго вышла за ворота. Увидев Аню, она замолчала и, толкнув соседку, показала ей кивком головы на нее. Соседка обернулась, стала разглядывать разнаряженную учительницу. Аня думала — не выдержит: велико было желание подойти и как-то унизить свою соперницу, опозорить на все село, но сдержалась — все это было бесполезно и неразумно. И она прошла, стараясь не смотреть на женщин.