Большое сердце

Собрав всю свою энергию, обессиленный потерей крови и бессонными ночами, командир взвода приподнялся над окопом и обратился к своим, питомцам:

— Товарищи гвардейцы! Фашистские танки мы должны остановить во что бы то ни стало. Вспомните, как наши товарищи защищали Москву… Нам тоже некуда отступать. За нами Сталинград… А впереди победа!

Низко над головами с воем пронесся вражеский снаряд, потом еще, еще.

— Гранаты к бою, вперед! — скомандовал Кочетков.

Гвардейцы разом подались вперед, полетели первые гранаты. Завязалась неравная схватка. Танки, на ходу ведя огонь из орудий и пулеметов, наседали. Но вот в привычном гуле машин, грохоте рвущихся снарядов и свисте вражеских пуль послышалось два взрыва. Молодцы, ребята! Два танка с подорванными гусеницами закружились на месте.

Командиру стало все трудней управлять боем. Он видел, как один за другим падают и не поднимаются сраженные вражеским огнем бойцы. А танки стальной лавиной неумолимо движутся вперед, прямо на окопы гвардейцев… Наступил самый решительный момент. Выдержат ли нервы? Не струсит ли кто, не испортит ли все дело?

Нет! Уральцы никогда не подводили. Недаром у сердца почти каждого воина лежит комсомольский билет. Недаром их Родина назвала гвардейцами, а гвардия не отступает!

Вот один из солдат вскакивает и с криком «За Родину, вперед!» бросается со связкой гранат под танк. Взрыв. Герой погиб, но фашисты дорого заплатили за его жизнь: третий их танк был выведен из строя.

Беспримерный подвиг героя воодушевил воинов, влил в них новые силы и решимость. Гвардейцы выскочили из окопов и ринулись на танки, забрасывая их гранатами. Послышались новые взрывы. Остановился четвертый танк.

У противника осталось еще восемь машин. Василий Кочетков настолько обессилел, что не мог двигаться. Едва приподняв голову, он осмотрелся: сколько гвардейцев еще в строю? Василий Чирков, Михаил Степаненко и Михаил Шуктомов… Только трое против восьми танков. Но гитлеровские танкисты уже заколебались. Увидев, как запылал четвертый танк, несколько вражеских машин повернуло обратно. Два танка продолжали еще двигаться вперед, непрерывно ведя огонь из пушек и пулеметов. Тогда оставшиеся в живых бойцы бросаются с гранатами на них, выводят их из строя и погибают сами.

…Так закончилась эта беспримерная схватка. Так сражались и погибли шестнадцать героев-гвардейцев, из которых только двоим — Ивану Федосимову да Павлу Бурдову — едва исполнилось 30 лет, а всем остальным, в том числе и отважному командиру взвода, было по 19—20 лет. Они погибли, но не отступили ни на шаг, не пропустили врага.

…Над Доном в сизой дымке медленно подымалось жаркое августовское солнце. Всюду грохотал бой, только на участке, который оборонял взвод Кочеткова, временно установилась тишина.

Воины, подошедшие на подкрепление, склонив головы, смотрели на своих павших товарищей, с которыми еще вчера шли в одном строю. Вид поля боя, устланного вражескими трупами, горевшие машины говорили сами за себя. Да, так могут драться только гвардейцы, только наши советские воины, воспитанные Коммунистической партией!

Политрук роты Новиков разыскал умирающего командира взвода. Он и рассказал о подробностях только что закончившейся битвы. Под конец, когда иссякли последние силы, Василий Кочетков передал политруку просьбу — свою и погибших товарищей:

— Просим всех нас считать коммунистами.

Михаил Найдич В СТАЛИНГРАДЕ (Из поэмы)

Немногословный разговор, Солдатское прощанье, — Уходит гвардии майор На трудное заданье. Над степью ветер тучи гнал, Прибить их к Волге жаждал. Шел бой за город, за квартал, За дом, за угол каждый. Напрасно раньше в слепоте Искали слова проще, Когда углы назвали те Так буднично — жилплощадь. Ведь здесь любой обычный дом Весомо и реально На шаре встанет на земном С доской мемориальной. Одна граната, пистолет, Один глоток во фляге. Всему предел, а только нет, Предела нет отваге. Пусть ты один, а пред тобой Мелькают вражьи тени, — Ты в обороне круговой, Но ты не в окруженьи. Тебя не бросить наповал, Хотя ты ранен дважды… Шел бой за город, за квартал За дом, за угол каждый. Василий вверх переползал, Схватившись за перила, И пылью каменной глаза Ему запорошило. Загар с лица его сошел, Лицо вдруг стало белым… — Нет, нет, друзья, все хорошо, Слегка плечо задело! Майор до боли руки жмет, Узнав солдат знакомых. Сильней забился пулемет В чернеющих проемах. Не умолкает пулемет, А пулеметчик ранен. Но комсомольское идет Здесь в комнате собранье. — Пусть пол и стены горячи, Но, мы не отступаем: Из уважительных причин Одну лишь смерть считаем! В кольце наш город, но, друзья, Мы все взломаем кольца, Иначе жить нам и нельзя — Не правда ль, комсомольцы? — Ты прав, товарищ секретарь!.. Народ мы будто разный: Я сам казах, а ты волгарь, А старшина с Кавказа. Но вот, к примеру, нам вчера Вручили писем много, И пусть я в руки их не брал И тайн чужих не трогал, Я знаю без того и так (Чутье мне подсказало) Тебе о том писал земляк, О чем мне мать писала. Недаром мы фашиста бьем Едино — брат за брата. Я пулей бью, а ты штыком, А старшина гранатой!.. От крови намокал рукав, Василий встал и начал: — Товарищ Нургалиев прав, У нас одна задача. Друзья в усилиях своих Пусть рук не покладают… Но где из всех передовых Лежит передовая? Кому из множества бойцов Дано такое право — Сражаться в городе отцов, На волжских переправах? Ведь здесь со связкою гранат Суров, красив и точен Стоял насмерть наш старший брат — Царицынский рабочий! Молчат бойцы — горючий дым Походов давних ожил, И то, что было дорогим, Вдруг сделалось дорожке: И старый обгоревший вяз, Что пули перепилят, И этот дом, уже не раз Простреленный навылет, И чудом уцелевший том На деревянной полке, Где Пушкина портрет — лицом К врагу, спиною к Волге. Не просто их в такие дни Спасаем от разрывов, А то, большое, с чем они В сознанье неразрывны. И если это осознал, — Прорвется в слове, в жесте… А ветер, ветер все листал Листы из белой жести. Над крышей «Юнкерсы» — не счесть — В пике пошли на ясли. Но ясно, что у дома здесь, Враги уже завязли. Над ними облака встают, Как белый флаг, который, Когда сдаются в плен, несут В руках парламентеры. Еще немало впереди Боев ожесточенных, Но и боец, ты погляди, Каким он стал ученым! Не зря Василий, сам учась, Был и с другими строгим: Совсем потрепанная часть, А встала на дороге. Казалось: что за сила, власть В том слове — сталинградцы? Совсем потрепанная часть, А как умеет драться!.. Но словно все наоборот, Как будто против правит, Примчалась весть, что первый взвод Полуподвал оставил. Нигде, ничем не знаменит — Хранилище, картофель, Но вот теперь он заменил Окопы в полный профиль. И стал обычный тот подвал Объектом очень важным… — Ах, лучше бы майор кричал, Покрыл бы трехэтажным, Бросал бы в трубку, сам не свой, Обиду за обидой. — И взводный шевельнул рукой, Осколком перебитой. Придется отбивать подвал! И в сумке из холстины Гранаты взял: — А ну, братва, Свяжите воедино! И к камням грудью привалясь, Тихонечко пополз он. Огонь и дым, и пыль, и грязь Пошли ему на пользу: Он в них, не взятый на испуг, Остался незамечен; Да вот беда — припомнил вдруг, Что далеко-далече Наташа, дочка, дом, Урал… — Не надо вспоминать бы! — А он, чудак, дожить мечтал До девочкиной овадыбы. Наташа!.. Где ты?.. Не забудь… Весь небосклон в накрапах, Сейчас умрет не кто-нибудь, Сейчас умрет твой папа. А умер — всё, навек умолк… Но что ты тут попишешь, Но что поделаешь — есть долг, И он всего превыше. И думал, что конец делам, Что не увидит милых, Что взводным меньше числить нам В Вооруженных Силах. Но рядом с этой — вот мудрец — Другую мысль держал он: Нет, шутишь, это не конец, Еще гульнем, пожалуй. Во все живущее влюблен, В мозгу своем горячем То веру в жизнь достанет он, То снова тут же спрячет: Мол, не к чему ребячья прыть Под пулями на поле, И — как бы это объяснить — Ну, чтоб не сглазить, что ли? По стеклам и по кирпичу Он полз секунд пятнадцать, А сердце все — хочу, хочу, Хочу живым остаться! И вот — зловещий вход в подвал. Рука взлетела. Грохот… Успел подумать: «В цель попал И, значит, жить неплохо». И пусть еще не понял он, Что жив, да и к тому же Не обожжен, не оглушен, Не ранен, не контужен, — Спасая землю, сам приник К земле родной плотнее. Видать, всегда в тяжелый миг Мы неразлучны с нею!.. И загремело, как обвал, По крыше черепичной, Когда Василий Шаповал Повел гвардейцев лично. Слова! Мы поручили им Своих сердец глубины. Сознательность, мы говорим, Учеба, дисциплина. И их теплом всегда согрет, Ребенок или взрослый… Но вот в сраженьях Слов тех нет — Они есть д о и п о с л е. А здесь, в особый час боев, Совсем иная мерка; Здесь воплощенье этих слов И этих слов проверка! …И видел, кто остался жив, Суровую проверку: Врали, пощады запросив, Подняли руки кверху. И ты победу увидал, — Ведь ты ее так жаждал!.. Шел бой за город, за квартал, За дом, за угол каждый!

Ю. Хазанович ЧЕЛОВЕК № 10 920 Рассказ

В один осенний день 1944 года я шел по городу с приятелем, пожилым военным врачом.

Осень в том году была обычная для Урала — солнечно щедрая, сухая и жаркая. Листва на деревьях наливалась звонкой бронзой. В воздухе струились тонкие, как солнечные лучи, липкие паутинки. Пахло растопленным асфальтом.

Неподалеку от завода, где шоссе сворачивало за город, белели выщербленные на брусчатке широкие полосы — следы танков, ушедших в поле на обкатку.

Было воскресенье. Но, как и в будние дни, где-то на полигоне почти через равные промежутки времени гулко бухали тяжелые орудия, а из другого конца города доносился нескончаемый, на одной ноте, могучий рев моторов на испытательном стенде. Ни грохот трамваев, ни урчанье и сигналы автомашин — ничто не могло заглушить эти звуки; они плыли над городом, то усиливаясь, то затухая, привычные, давно уже никем не замечаемые.

На перекрестке двух улиц возле репродуктора толпился народ. Передавали сводку Совинформбюро.

Мой спутник вдруг стал внимательно смотреть вперед, словно боясь потерять кого-то из вида, и крепко взял меня за руку.

— Вам случалось видеть пронумерованных людей?

Я не понял его.

— В госпитале у меня лежал, — быстро сказал врач. — На груди выколот пятизначный номер. Хотите, познакомлю? Интересная судьба. Только чуточку прибавим шагу.

В конце квартала мы поравнялись с человеком в поношенной солдатской одежде. Он сильно припадал на левую ногу. Узкая белая полоска бинта перечеркивала его лицо, закрывая левый глаз, часть лба и щеки.

— Здравствуйте, товарищ Адаскин! — громко сказал врач, беря его за локоть.

Человек оглянулся.

— А, доктор, — проговорил он обрадованно и немного смущенно.

На вид ему было около, тридцати. Но, присмотревшись, я понял, что на самом деле он значительно моложе и что состарили его не годы, а, должно быть, какие-то большие испытания. Правая часть лица, не закрытая бинтом, несмотря на худобу и поразительную бледность, была красива той особенной строгой и мужественной красотой, сквозь которую прекрасно просвечивает другая красота — духовная.

Врач спросил, не беспокоит ли его нога.

— Франтите? — укоризненно качнул он головой. — С палочкой было бы легче.

— Надоели подпорки…

Знакомя нас, доктор сказал, что Адаскин воевал, был в плену и недавно вернулся «с того света» — из Майданека.

— Да, да, вы не ослышались, из Майданека, — проговорил он, заметив мое удивление.

Адаскин чувствовал себя неловко. Румянец залил его худые желтые щеки. Он был совсем по-детски застенчив, и это пробуждало к нему доверчивые, теплые чувства.