Большое сердце

Деревянные двери рухнули, раздались удары в нашу железную дверь. Били чем-то тяжелым по засову, по петлям.

Прижавшись друг к другу, мы напряженно смотрели в темноту, туда, где гремели железные двери. Раздался невероятный скрежет. Одна половина дверей отвалилась, и несколько теней осторожно вошли в подземелье. По силуэтам мы видели, что они были с оружием. Мы молчали, следя с жуткой тревогой за движениями вошедших, ожидая, что вот-вот хлестнет огненная очередь автоматов.

— Кто здесь? — крикнул один по-русски.

Никто не ответил. Были и среди немцев хорошо говорившие на русском языке.

— Черт возьми! Кто здесь? Мы русские!

— Русские! — единым вздохом откликнулись двести наших голосов.

Словно подброшенные подземным ударом, мы кинулись к солдатам и, честное слово, знаете, сбили их с ног, смяли.

Мы обезумели от радости. Каждой хотелось обнять, поцеловать освободителей, пожать им руки. Вот теперь смешно, а тогда в этой дикой свалке двух товарищей красноармейцев потеряли в навалившейся куче. Хватали, тянули лежавших, а это оказывались свои девчата.

— Да это сумасшедший дом, ребята! — выкрикнул один солдат и бросился в двери.

Это спасло положение. За ним бросились девчата, и через миг все были на дворе. Бедные наши освободители были растерзаны. У некоторых не оказалось пилоток, погон и даже поясов. Ну, конечно, все потом нашлось. Мы помогли товарищам быстро привести в порядок их одежду, а сами не могли на них насмотреться.

— А комендант? — вдруг прокричала одна из девушек. — Коменданта надо поймать!

Все было кинулись в разные стороны, но один из солдат сказал:

— Птичка уже поймана, девушки. Это село мы окружили, и убежали немногие.

— Дайте, дайте нам его! — потребовали мы.

Коменданта привели на наш двор, где он еще вчера нас избивал и плевал нам в лицо. Был он теперь жалок, ссутулился, рыжие щеки впали, глаза слезились и часто мигали. Он не посмел посмотреть нам в глаза.

— Какой будет приговор, девушки? — выкрикнул кто-то в толпе.

Не надо было произносить этого слова. Оно было в нашем беспощадном взгляде, в гневных глазах всех девчат, выплакавших свое горе в этом дьявольском лагере.

* * *

Парни просидели в заключении на полчаса дольше нас, девчат. Мы на радостях о них забыли. Они сидели в четырех тоже темных камерах, по сто человек в каждой. Как и мы, все они были измучены и истощены и, понятно, бесконечно рады своему освобождению.

Вы знаете, мне все казалось, что стук наших деревянных башмаков слышно даже в Москве. Я везу эти башмаки и платье с желтым клеймом «ОСТ» домой, в Днепропетровск, на горькую память о неметчине…

Горестные воспоминания вновь омрачили посветлевшее было личико Нади Ивановой. В 1942 году, когда немцы схватили ее на днепропетровской улице, ей было четырнадцать лет. Годы тяжелой каторги не дали ей вырасти и расцвести. Перед нами сидела на унылом возке хрупкая девочка, с жиденькими косичками с вплетенными в них голубыми ленточками, бог знает как выжившая три года в страшной рабской неволе.

К возку Нади подошла ее подружка Фатьма, крымская татарка. Она ходила искать сборный пункт для советских людей, освобожденных из неволи, но не нашла. Мы указали им место сбора и дружески распрощались с девушками.

— Спасибо вам, товарищи! До свидания! — повеселев, сказала Надя и, подобрав вожжи, задорно крикнула на понурую лошадь:

— А ну, фрау Марта, шагай пошире!

П. Макшанихин ХОЗЯЕВА Рассказ

I

— Сержант Орешин, к лейтенанту Суркову! — крикнул с улицы часовой.

Согнувшись, Федор Орешин вылез из землянки и рысью побежал снежной тропкой к лесной сторожке, где жили офицеры. Чудом уцелевший от обстрелов и бомбежек маленький домик с крутой нерусской крышей и двумя высокими узкими окнами выглядел среди наспех построенных землянок настоящим дворцом.

Командир взвода лейтенант Сурков сидел за столиком и, держа в руке коптилку, читал книгу. На полу, укрывшись шинелями, спали два офицера, налево от дверей дремал в углу около телефона связист.

Орешин свободно, во весь рост, вытянулся и лихо козырнул:

— По вашему приказанию сержант Орешин явился.

Лейтенант захлопнул книгу, чуть не потушив коптилку, и поднял на сержанта усталые с красными веками глаза. Он как-то особенно внимательно, с головы до ног, оглядел плечистую высокую фигуру сержанта.

— Землянку строить закончили?

— Закончили, товарищ лейтенант.

— Люди ужинали?

— Ужинали, товарищ лейтенант.

— Чем заняты сейчас?

— Отдыхают, товарищ лейтенант.

— Хорошо, пусть отдыхают.

Отставив коптилку в сторону, он взглянул сержанту в глаза.

— Что произошло у вас в отделении с Кузовлевым?

— Не слышал и не знаю, товарищ лейтенант.

— Почему же вы не знаете? Мне вот рассказывали, что сегодня днем Кузовлев один сидел в лесу, за расположением, и плакал. Может быть, его кто-нибудь обижает?

Сержант спокойно выдержал испытующий и требовательный взгляд командира.

— Не должно этого быть, товарищ лейтенант.

— Или, может, у него случилось несчастье?

— Не знаю, товарищ лейтенант, ко мне Кузовлев не обращался и ни на что не жаловался.

— Плохо, сержант, когда солдат не видит в своем командире товарища и не хочет с ним делиться ни горем, ни радостью. Вы сами-то по крайней мере могли спросить у Кузовлева?

Обветренное темное лицо Орешина потемнело еще больше, в серых навыкате глазах его застыла виноватая растерянность.

— Мы находимся на чужой земле, не сегодня-завтра пойдем в бой, а вы не знаете морального состояния своих бойцов и не интересуетесь этим. Как же вы будете воевать? — строго допрашивал командир.

Он опустил голову и невыносимо долго молчал. Орешин стоял, не шевелясь, не переводя дыхания. Лейтенант поднял, наконец, глаза и уже не приказал, а мягко попросил:

— Сегодня же выясните, что случилось с Кузовлевым, и завтра доложите мне.

— Есть, товарищ лейтенант, выяснить и доложить, — облегченно выдохнул Орешин. — Разрешите идти?

— Идите.

На улице уже совсем стемнело. Тропку занесло снегом, и сержант шел к себе, не разбирая дороги. Щеки его так горели, что даже ветер, морозный и пронзительный, не остужал их. Именно сейчас ему припомнилось, как в прошлом году лейтенант Сурков точно в такой же вьюжный вечер вызвал его к себе в землянку. Это было под Любанью, незадолго до наступления. Тяжелая тоска сжимала тогда Орешину сердце: родной город захватили оккупанты, и связь с семьей оборвалась. «Успел ли эвакуироваться завод, где работала жена? Уехала ли семья, и куда? А если осталась в городе, то живы ли все они — жена с дочуркой, старая больная мать?» Мысли эти неотступно жгли его днем и ночью. Попав из госпиталя в этот полк, Орешин не успел еще сообщить жене нового адреса. Может быть, она по старому адресу и писала ему, но письма до Орешина не доходили.