Большой марш (сборник)

Седьмого сентября он поднялся на ноги затемно, – не лежалось. Чтобы как-то потратить время, не стал умываться возле колодца, с полотенцем, мыльницей пошел к реке.

Ее кутал серебристый туман. На плёсе, где купались студенты, приезжавшие с Кузьмой Кузьмичом, от шагов Климова взорвалась крыльями по-осеннему тяжелая утка. Но далеко отлетать не стала; касаясь хвостом и перепончатыми лапами воды, растянув по ней прерывистую дорожку, перенеслась лишь на другую сторону плёса, в камыши.

Климов не спеша умылся тепловатой, припахивающей тиной водой, постоял на берегу. Сколько же красоты, сколько дивного, величавого на свете, живительно трогающего душу, нужного ей, как кислород телу, – хотя бы вот этот речной медлительный, сонно клубящийся туман, жидкими прядями всплывающий над плёсом, предвестник тихого, кроткого утра, или вон те развесистые ветлы, слабо прорисовывающиеся сквозь него на другом берегу, за камышами… Стволы дуплисты, стары, но какая гордая у них осанка, как вольно простерты ветви, сколько мудрого в них спокойствия, – будто стоят они так неисчислимые века, вся земная история протекла мимо них, всему-то в мире знают они подлинную цену и место, и что-то еще такое, что никогда не поймет и не постигнет людской суетливый род… И как же мало было в его жизни таких утр, такой красоты, всё съел город, спешка, сутолока, служба, которая заслоняла от него всё… Постоянно бежал, опаздывал, не успевал, постоянно плечи давил груз несделанного, задолженного, ни одного воскресенья не провел в полном отдыхе, с чистой, свободной головой, так, чтобы хотя бы час-другой не посидеть над казенными бумагами: всегда надо было что-то просмотреть, подогнать, набросать черновики. Казалось, это главное, это – дело, а остальное – так, необязательная мелочь, когда-нибудь потом… А можно и вообще пренебречь, и не будет никакой потери…

Беспокойство уже теребило его, он пошел назад.

Первую почту из райцентра привозят в десять. Пока разберут, рассортируют содержимое мешков – половина одиннадцатого. Телеграммы же поступают в любое время, по телефону. Но идти все равно надо не раньше первой почты, – вдруг ему не телеграмма, письмо?

Но вытерпеть до половины одиннадцатого Климов не смог, пришел в деревню около десяти. Чтоб не торчать на почте, завернул к магазину, в котором едущие мимо на колхозных машинах, под плакатом, извещавшим, что продажа водки с одиннадцати, совали продавщице Клавдь Иванне комки рублевок и просили за три шестьдесят две, одни – напористо, на басах, другие – заискивающе, жалостно. Не действовало ни то, ни другое, дородная Клавдь Иванна уже дважды была под увольнением за нарушение правил торговли, едва спаслась, и теперь с пьяницами была тверда как сталь, исполняла закон непреклонно, чтоб не потерять своего золотого места. Климов уже знал, чем кончатся эти дебаты с неподатливой Клавдь Иванной: половина жаждущих уедет, матерясь на чем свет стоит, а остальные как привязанные проторчат у магазина до положенного часа. Там, где их ждут, где они нужны, задержка будет объяснена всегдашними шоферскими причинами: искра пропала, баллон спустил…

Завпочтой Дуся Скворцова, во все лицо, душевно улыбнувшись Климову, как она встречала всех местных, к кому относилась с расположением, подала ему газеты, на которые он подписался: «Известия» и районную «Заря коммунизма».

– Мне больше ничего? – спросил Климов. – Писем, телеграмм нет?

– Пишут! – бойко ответила Дуся Скворцова.

Вторую почту из районной конторы в деревню привозили в три. А в пять почта уже закрывается.

Около пяти Климов пришел снова. Было почему-то неловко показать свое настойчивое ожидание, и Климов протянул Дусе двадцать копеек:

– Забыл прошлый раз конверты купить.

Дуся отсчитала ему четыре конверта, случайно оказавшихся будто специально для него: с шишкинской «Корабельной рощей» и призывом под картинкой: «Берегите леса от пожаров!» Климов повернулся к двери и, как бы между прочим, уже от самого порога спросил:

– А вторая почта была?

– А как же!

– Мне – ничего?

– Пишут, обязательно скоро получите! – Дусе никогда не надоедало повторять эту свою любимую шутку.

Обратно в лес Климов не шел, а брел. В сторожку не хотелось – видеть ее унылую пустоту, темные от сырости углы, горбатый, щелявый пол.

Он был уже на опушке, и вдруг его пронзила догадка, вместе с удивлением, как же он не сообразил раньше: это потому нет ему ничего, что приедет Лера. Жена – нет, даже вообразить такое нельзя, а дочь – ну конечно же, это ее сюрприз для него! Она ведь так любит устраивать неожиданности. Студенткой-третьекурсницей поехала на Майские праздники к подруге в Симферополь, он и Валентина Игнатьевна огорчились, что дочь бросает их одних, а она вечером первого мая вдруг прилетела с букетом роз, бутылкой крымской мадеры. Задумала этот номер еще дома – удивить и порадовать родителей. Помладше, школьницей, выкидывала такие трюки: приходила с занятий унылая, губы надутые; мать наливает обед – не садится; начинаются тревожные расспросы: не больна ли, что случилось? Отвечает: по сочинению «двойка». Охи и ахи, как же так вышло, за что, за какие ошибки? Достает тетрадь. А за сочинение – пятерка.

Климов, разом взволновавшийся, заспешивший, свернул на тропу к полустанку. Первый предвечерний поезд совсем скоро. Потом будут еще два. Но Лера, вероятней всего, приедет именно с этим. Он немного неудобен для нее, надо отпроситься с работы в половине четвертого, но зато он приходит еще в совсем светлое время, и до его сторожки можно дойти тоже еще засветло. Лера это знает. В письме, что послал он домой в первые же дни, он на всякий случай сообщил о всех трех поездах, пометил, с каким удобнее к нему ехать, описал лесную дорогу до кордона. Все может статься. Вдруг вздумают его навестить…

На бревенчатом мостике через лесную речушку Климов посмотрел на часы и еще прибавил шагу. Сердце его колотилось в самые ребра, моментами теряло ритм и бестолково трепыхало в груди. Нельзя было ему так бежать, он понимал, что насилует сердце, даром такая нагрузка ему не сойдет, но и не бежать не мог, до поезда оставалось совсем мало. Все-таки он успел. Ступил на платформу – и как раз вдали показалась электричка.

Она подкатила мягко, почти бесшумно. Сошли десятка два окрестных жителей, с сумками, объемистыми авоськами, вереницею побрели от платформы в лес. Климов так был уверен, что увидит Леру среди сходящих с поезда, что целую минуту в нем длилось недоумение: как же так, почему ее нет?

Электричка унеслась. Следующий поезд только через час.

Весь этот час Климов мерил шагами из конца в конец длинную бетонную платформу. Стояли скамейки, раза два он присел, но не сиделось, легче было ждать, шагая.

Над головой клубились серые облака, сбивались все гуще, темнели, низы их провисали лиловой тяжестью. Климов поглядывал вверх с беспокойством: явно готовится сильный дождь. Успеет ли приехать Лера? Успеют ли они добраться до сторожки?

Второй поезд высадил пассажиров гораздо больше, приехали работающие в городе после своих дневных смен.

Но Леры не было.

Климов опять в одиночестве остался на платформе.

Уже опускалась ночь, лес по сторонам железнодорожного полотна стоял двумя глухими черными непроницаемыми стенами; платформа, скамейки на ней, павильончик для пассажиров тонули в густеющем с каждой минутой мраке. Ощутимо давили сверху грозовые тучи, зловеще подкрашенные багровым огнем зари, догорающей узкой полосой над зубчатым горизонтом.

Было невероятно, чтобы Лера, не предупредив, не рассчитывая, что отец встретит ее, поехала с последним поездом, который приходит на полустанок в одиннадцатом часу, уже в полной тьме. Но убежденность Климова, что она все-таки приедет, не может не приехать, упрямо, вопреки очевидности и здравому смыслу, продолжала в нем держаться. Ну и что ж, что поздно, ведь она сумасбродка, может выкинуть и такое. Приедет не одна, с парнем. Кто у нее сейчас – Сергей, Олег? А может, и с целой компанией, она же бросила фразу о пикничке. И вот – такой подходящий повод… Возьмут с собой пару палаток, спальные мешки, хлеб, консервы в рюкзаках, как они ездят с ночевками на Усмановку, Дон. Завтра искупаются в реке, сварят уху, наберут грибов…

Над лесом шумно прокатился ветер, пронес холодом; по смутно белеющему бетону зашлепали первые увесистые капли, разбиваясь в темные пятаки. Климов укрылся в павильончик. Но там продувало. Поднял воротник пиджака, засунул руки в карманы.

Эта его вера, что дочь непременно приедет, это его упрямое ожидание ее, всеми напряженными чувствами, нервами, всею своею плотью, были даже не верой, не ожиданием, а его любовью к дочери, поднявшейся сейчас в нем до самого высшего предела. Он всегда любил ее, с самого ее рождения, несмотря на то, что поначалу не хотел, чтоб оно состоялось. Но когда в роддоме ему дали в руки легкий продолговатый сверток стеганого одеяльца и в приоткрытый уголок он увидел в глубине крошечный носик, реснички закрытых век, смешным и трогательным бутончиком сложенные губки сладко спящей крохотули, он в тот же миг забыл свое сопротивление, прежние свои настроения, все в нем круто повернулось на совсем обратный лад. И начался непроходящий, неслабеющий, ежеминутный трепет за это беспомощное, слабенькое существо, уморительного человечка: как бы не случилось беды, не продуло ветром, не пристала болезнь, не ушиблась бы кроха, ползая, вставая на свои шаткие ножки В четырех-пятилетнем возрасте, когда у Леры прорезывался умишко, у него с ней была особо тесная дружба. Валентине – тогда она для него и для всех была еще без отчества – быстро надоели пеленки, кормления, купания, одевания и раздевания, ночные плачи Леры, когда неизвестно, отчего она плачет, где у нее болит, и потому казавшиеся просто пустой капризностью. Затем, когда Лера подросла, Валентину стали злить в ней проявления своей воли, своих желаний, несогласий с матерью, неавтоматическая послушность. А потом к этому добавились, как у всех научившихся говорить детей, неумолчная болтливость, бесконечные расспросы, при которых надо растолковывать чуть не каждое слово («Какие это цветочки? – Ромашка. – А почему ромашка? – Так назвали. – А кто назвал? – Люди. – Какие люди? – Неизвестные. Давно. – Как давно? – В древние времена. – А что это – древние?»). На это у Валентины уже совсем не хватало терпения, она могла грубо оборвать девочку, накричать на нее.

– Ну, чего ты раздражаешься, это же естественно, законно: человек пришел в мир, все ему внове, хочется все знать… – вступался Климов.

– А ты покрутись с ней, как я, с утра до вечера, я посмотрю, хватит ли твоих нервов… Таким гуманистом легко быть – на чужой счет… У меня уже язык распух и голова раскалывается!

Чтобы разрядить домашнюю обстановку, дать жене и дочери отдохнуть друг от друга, Климов брал Леру и уходил с ней гулять по городу. Вместе им было легко. Она забавляла его своими неожиданными суждениями, ему нравилось рассказывать ей про город, разные его места, площади, здания. У нее делались круглые, жадно внимающие глаза, она запоминала все подробности, даже самые мелкие – как он когда-то, такой же маленький, со своим отцом. Ему было приятно, что повторяется что-то из его собственного детства, что Лера так его слушает, ни одно его слово не пропадает даром – все ей интересно и желанно, о чем бы не повел он речь. Они спускались по городским улицам вниз, к реке, на ее пустынные луговые берега с заброшенной церквушкой без куполов, с ржавыми решетками на окнах, садились на песок у воды. Климов объяснял Лере: когда-то тут, на этой зеленой луговине, работали тысячи плотников и корабельных мастеров, стучали тысячи топоров и молотов, царь Петр строил первые российские военные корабли, чтобы победить турок на Азовском море. До сих пор в нем во всей живости остались ее крайнее удивление и недоуменный вопрос: как же царь Петр мог построить корабли, он же был глупый! Климов тоже крайне удивился, стал выяснять – почему же глупый, откуда это у нее. Оказалось, виноваты сказки: в них все цари и короли глупые, жадные и злые.