Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

Через некоторое время в тот же отсек завели Гандрабуру. И снова солдат закрыл железную решётчатую дверь на замок.

Спустя ещё немного времени во второй ближний отсек загрузили ещё двоих приговорённых к пожизненному заключению. Пятого — Рудько — закрыли в «стакан», рядом с которым перед отсеками на деревянной сидушке разместились два вооружённых солдата и в их ногах — собака.

Железная дверь будки захлопнулась, и машина тронулась. Было слышно, как она проехала через выдвижные ворота со двора здания и двинулась в противоположную сторону от Андреевской горки и моего дома в направлении Лукьяновки. Впереди и сзади автозака включались воющие сирены вооружённого конвоя. Некоторое время машина стояла во дворе СИЗО (что казалось весьма продолжительным); давили наручники, но у солдата не было ключей, чтобы ослабить их. Потом заехали в «конверт», и началась выгрузка. Каждого осуждённого на пожизненное заключение выводили по одному и закрывали в отдельный боксик.

Меня вывели из машины последним. Около часа я находился в боксике в наручниках. Потом повели на обыск. Работники СИЗО на привратке, всё тот же офицер — ДПНСИ — в чёрных очках, контролёры, шмонщики смотрели на меня кто с удивлением, кто с иронией, кто с сожалением, но все оставались добродушными, как и раньше.

Офицер освободил мои руки от наручников — я снял гражданскую одежду: костюм, галстук, рубашку. И мне предложили выбрать из корзины, стоявшей в нише за открытой дверцей в стене, одну из нескольких оранжевых роб, в которые переодевали приговорённых к пожизненному заключению, содержащихся на участке ПЛС. Все робы были бэушными, грязными, нестиранными, маленького размера, как будто их подбирали специально. Одну из них — брюки и пиджак — я с трудом натянул на себя. Штаны едва закрывали обрезы носков над чёрными туфлями. Обувь оставалась своя. Была составлена опись моего имущества — для передачи на склад. Туда же вписали серебряный крестик на серебряной же цепочке, который раньше у меня не забирали. Копию описи я положил в нагрудный карман. После этого мне снова застегнули руки за спиной и закрыли в одном из боксиков.

Через некоторое время за мной пришли офицер, корпусной и конвоир с собакой, и через подземный туннель и следственку, уже пустую от посетителей, адвокатов, следователей и подозреваемых, меня повели в административный корпус к начальнику СИЗО Скоробогачу. В сопровождении офицера я зашёл в кабинет, поздоровался и назвал свою фамилию. Скоробогач строго посмотрел на меня.

— Осуждённый к пожизненному заключению, — поправил он. После чего сказал, что в течение тридцати дней я могу подать кассационную жалобу на приговор. — Камера нормальная, но мест у нас маловато — придётся потерпеть. Со временем что-нибудь придумаем. — И спросил: — Мыслей совершить суицид нету?

— Нету, — ответил я.

— Уводите, — сказал Скоробогач.

Я попрощался, и офицер, открыв дверь, дал мне команду выходить в коридор.

Так же в сопровождении кинолога с собакой и с руками в наручниках, застёгнутых за спиной, меня отвели на корпус «Катьки». Корпусной открыл железную дверь, которая вела в противоположное крыло от того, где находилась камера, в которой я содержался до осуждения. Он сказал, что мои вещи уже в сумках на складе и что я смогу выписать то, что можно.

Мы прошли по коридору первого этажа левого крыла «Катьки», повернули за угол (конвоир с собакой следовал за нами) и поднялись по узкой, чуть больше ширины человека, лестнице с побелёнными стенами и низким потолком, этажом выше, где находился второй этаж «бункера» ПЛС. Корпусной открыл железную дверь, и вперёд прошёл высокий капитан режимного отдела Максименко. Он был мужем прапорщицы, разносившей передачи, сын знакомой которой — Дима — когда-то содержался со мной в одной камере. Максименко имел репутацию строгого, но справедливого режимного работника. Наши отношения были хорошими. И сейчас, когда я был в оранжевой робе, он смотрел на меня с состраданием или даже с недоумением.

— Открой рот, — сказал он, и я не понял команду. — Открой рот, высуни язык.

Я сделал, как он сказал.

— Закрывай, — сказал он, убедившись, что я ничего там не спрятал. Пока контролёр возился с замком, Максименко дал мне команду встать к стене и задумчиво добавил:

— Как же так, Игорь?

Я сохранял молчание. И он как будто так же задумчиво сам себе ответил:

— От тюрьмы и от сумы не зарекайся. И что дальше? — спросил он.

— Верховный суд, — ответил я.

— Ну, давай, старайся не задерживаться тут, — сказал Максименко.

Пока грюкал замок, я осмотрелся по сторонам. Мы находились в небольшом коридоре. С одной стороны были застеклённые, зарешечённые большие окна, с другой — пять или шесть дверей камер. Дальше коридор поворачивал буквой Г. На полу был линолеум, потолок белый, стены покрашены масляной краской в салатовый цвет. Тяжело и быстро дышала за спиной собака. Дверь открылась, и я прошёл в камеру. Там был полумрак. Я увидел два силуэта в футболках и оранжевых штанах. В это время закрылась дверная решётка и контролёр сказал подать руки через окошко в решётке. С меня сняли наручники. Дверь закрылась, и я поздоровался с новыми сокамерниками. Дима — среднего роста худощавый парень лет тридцати — протянул мне руку. Второй сокамерник, Анатолий, был лет на десять постарше. Он тоже, как и Дима, был пострижен налысо. Лицо округлое, но щёки впалые. Дима подошёл к двери, постучал и позвал дежурного.

— Выдайте подушку и матрас, — сказал он.

— Сейчас всё выдадим, — ответил дежурный.

Камера — одна из шести, расположенных на втором этаже участка ПЛС (пожизненного лишения свободы), — в которой я сейчас находился, была общей площадью не более шести квадратных метров: около двух в ширину и чуть больше трёх — в длину. Рассчитана она была на двух человек. Под левой и правой стенами — двое одноярусных нар. Поверх матрасов — тёмные тюремные одеяла. Наволочки на подушках серо-жёлтого цвета. Оконный проём закрывала накладная решётка в мелкую ячейку. За решёткой — оконная рама с оргстеклом. За ней — решётка из толстых квадратных металлических прутьев. Дальше — «баян» (железные полосы, наваренные одна на одну в виде жалюзи). Ниже оконного проёма — двухъярусная металлическая полка из сварного уголка и ДСП, прикреплённая к нижнему краю первой накладной решётки. Свет через окно не проходил, и оконная стена казалась третьей глухой стеной. Ниже полки — розетка. На полу — плитка; расстояние между нарами — не более пятидесяти сантиметров. Стены выкрашены синей масляной краской, потолок побелён. Эмалированный умывальник с холодной водой и туалет типа «дючка» с полустенком. Из отдушины светила шестидесятиваттная лампочка.

Открылась кормушка, и дежурный сказал подходить по одному и подавать руки. Наручники были застёгнуты впереди и дежурный дал команду отойти к стене под окно. Открылись дверь и железная решётка.

— Забирай, — сказал дежурный.

Дима вышел в коридор и в двух руках, застёгнутых наручниками, за края занёс в камеру скатку и в ней — одеяло и подушку. Дверь закрылась, и дежурный спросил, чт'o мне нужно из вещей. Я попросил личное постельное бельё, свои одеяло и покрывало, мыло, зубную щётку, пасту, электробритву «Филипс», разрешённую на ПЛС, полотенца, банные тапочки, мочалку, несколько футболок, пару комплектов нижнего белья, спортивный костюм, разрешённый для ношения в камере (за пределы камеры выход только в оранжевой робе, посему находящихся на участке ПЛС называли «апельсинами»; а ещё — «пыжиками» от слова «ПЖ», которое в свою очередь являлось производным от слова «пожизненное»), кипятильник, ложки, миски, кружки (на участке ПЛС была разрешена только пластмассовая посуда), несколько моих блоков сигарет, а также все мои бумаги по делу и письменные принадлежности. Через некоторое время дежурный принёс вещи и список имущества, оставшегося на складе. И выдал всё через кормушку, включая продукты, которые остались в камере, собранные и аккуратно сложенные Саидом. В пакете была записка: «Держись. Привет от Аслана и Тайсона».

Дима скатал на наре свой матрас и сказал, что я буду спать на его месте. Я попытался возразить, но Дима наотрез отказался меня слушать.

— Нет-нет, — сказал он, — по-другому не будет. Ты только заехал, а я уже тут девять месяцев. И мне даже удобнее спать на полу. Я так и делал. Вот, спроси, — он посмотрел на Толика. — Прошлым летом была жара и духота. И уже скоро лето.

В 1997 году на исполнение высшей меры наказания — расстрела — был введён мораторий. Говорили, что он был введён ещё в 1995-м, но расстреливать продолжали до 1997-го. В феврале 2000 года в Уголовный кодекс 1960 года были внесены изменения: упразднён расстрел, и в качестве высшей меры наказания введено пожизненное заключение. Были споры, что по нормам законодательства все, кто попал под мораторий из-за упразднения смертной казни и максимального наказания в кодексе на тот период 15 лет, должны были быть переосуждены на этот срок. Однако вопрос был разрешён не в пользу осуждённых. И сейчас участки ПЛС в следственных изоляторах были забиты как теми, кому расстрел заменили на пожизненное заключение, так и теми, кому пожизненное заключение уже давали по новому Уголовному кодексу 2001 года. А поскольку для государства это был новый вид наказания, участки пожизненного заключения в колониях ещё только начинались строиться.

Я не стал возражать Диме, и он положил на нару мою скатку, а я застелил её. Свою скатку Дима обвязал тряпичной лентой из куска сшитой материи, положил под стену на пол и разместился, присев на нару, рядом с Анатолием. Я засунул свои вещи в принесённой сумке под нару и угостил новых соседей сигаретами.

Открылась кормушка, и дежурный спросил, будем ли мы что-нибудь брать на ужин. Я сказал, что на первое время еда есть и что моя супруга Ольга в ближайшее время принесёт передачу на моё имя и (если не возражают) позже — на их фамилии. Передача неутверждённому была положена раз в две недели, а утверждённому на ПЛС — раз в полгода. Я предложил попить чаю, а потом приготовить что-нибудь на ужин. Дима отдал мне одну из своих пластиковых тарелок и пластмассовую кружку.