Бомба в Эшворд-холле

Питт вернулся после наступления темноты. Одежда его пропылилась и запачкалась. Тело его все еще было деревянным после верховой поездки, а сейчас он еще и выглядел страшно усталым. Грейси показалось, что скорее всего хозяин сейчас не станет переодеваться и спускаться в столовую, чтобы проявить учтивость воспитанного человека, а уляжется спать. Ему и так постоянно надо было прислушиваться к разговорам и следить за всеобщим эмоциональным напряжением, а теперь вид у него был и вовсе как у потерпевшего поражение, и горничная могла только догадываться, что хозяину сказали в Лондоне.

Шарлотта уже переоделась в наряд из голубого шелка и спустилась к обеду. Выглядела она замечательно. Для себя миссис Питт считала главным делом как можно зорче наблюдать и как можно больше слушать – кто знает, вдруг откроется что-нибудь важное! Поэтому она торопливо поздоровалась с мужем, когда тот вошел, и наскоро осведомилась, что ему сказал Корнуоллис.

И только Грейси знала, каких усилий ей это стоит. Ее хозяйка была натянута, как струна, и даже не могла туго зашнуроваться в корсет, до того у нее болела от напряжения спина. Голова у нее тоже болела – так сильно, что не помогало ни огромное количество лавандового масла, ни таблетки от простуды. Спустя полчаса после того, как миссис Питт выпила лекарство, можно было ожидать, что боль пройдет, но она вдруг возобновилась с новой силой. Однако Шарлотта никому об этом не сказала.

Мисс Фиппс стояла на пороге гардеробной и наблюдала, как Питт старается вставить косточки в воротничок рубашки. Да, этот Телман просто никчемушник! Все это должен был сделать он.

– Я вам помогу, сэр, – предложила горничная и шагнула вперед.

– Спасибо. – Томас подал ей рубашку, и Грейси, взяв косточки, стала быстро и ловко продевать их в отверстия.

– Сэр? – неуверенно заговорила она с ним.

– Да, Грейси! – Суперинтендант живо обернулся. Он был весь внимание.

Девушка не собиралась ничего ему рассказывать, но вдруг обнаружила, что делает именно это. Слова так и сыпались у нее изо рта, и невозможно было притворяться, что она не задала Долл те или иные вопросы, раз уж у них был настолько откровенный разговор.

Грейси чувствовала себя очень скверно, однако отступать было уже поздно. Она выдала Долл, которая и так сильно пострадала… Но что, если это миссис Гревилл убила своего мужа? Если она узнала, как он поступил с ее служанкой, у нее была для этого веская причина. Тем более что Грейси не могла лгать Питту, а ведь промолчать – это все равно что солгать. Она слишком многим была ему обязана, и Шарлотте тоже. Девушка никогда не простила бы себе, что утаила от Томаса информацию и из-за этого его стали бы упрекать в неудаче, а она, зная правду, могла открыть ее, но промолчала.

У самого Томаса тоже не было выбора. Ему пришлось спуститься к обеду, и все время, пока суперинтендант сидел за столом, он то так, то этак ворочал в уме услышанное от Грейси. К разговору вокруг Томас едва прислушивался – в частности, к тому, что говорила Эмили, у которой от нервного беспокойства блестели глаза: ей надо было внимательно следить за гостями и одновременно за слугами. Не слушал полицейский и того, что говорил Джек, внешне гораздо более оживленный и веселый, чем был на самом деле. Пропустил он мимо ушей и слова Шарлотты. Сегодня его жена была бледнее обычного, мало ела и старалась заполнить разговором все время возникающие паузы.

Еда, при всей ее изысканности – такую Томас раньше мог лишь представлять в воображении, – не доставляла ему никакого удовольствия. Он мог думать только о том, что рассказала Грейси. Это была самая отвратительная история, какую он когда-либо слышал! И лишь когда подали пирог с крыжовником и глазированные меренги, суперинтендант внезапно удивился, обнаружив, что нисколько не сомневается в достоверности этой истории. Очевидно, причина была в его личном отношении к другим поступкам Эйнсли Гревилла, отчего он даже не подумал, что Долл могла обмануть его горничную. Человек, который проявился в письмах, прочитанных Томасом в Оукфилд-хауз, именно так и мог поступить. Из-за своего высокомерия и черствости по отношению к женщинам он мог отнестись к Эванс, как к своей собственности, которая раз в неделю получает жалованье и поэтому обязана выполнять его волю. Достаточно скверно уже то, что он использовал ее для своих эгоистических нужд. Увы, это, к сожалению, не такая уж редкость. Но вот то, что он заставил ее сделать аборт, поставив перед альтернативой стать уличной женщиной, – непростительно. Питт не мог игнорировать эту историю, не мог предать ее забвению: такой поступок Гревилла был слишком серьезным поводом для убийства, и полицейский не мог не расследовать эту возможность.

Он не дождался, когда подадут портвейн, извинился, встал из-за стола и сразу пошел в служебное помещение искать Уилера. Если тот ничего не знает, рассказать ему обо всем будет жестоко, но убийство было не меньшей жестокостью, не говоря уже о страхе, несчастье и подозрениях, которые могли пасть на невиновных. Если потаенные секреты других людей насильственно приходится раскрывать, это всегда жестоко.

– Да, сэр? – спросил Уилер, нахмурившись, когда Питт повел его в буфетную дворецкого. Сам Дилкс в это время был чем-то занят в гостиной.

Томас закрыл дверь.

– Я не стал бы вас расспрашивать, если бы в этом не было необходимости, – начал он со вздохом. – Сожалею, но это важно для расследования.

Камердинер забеспокоился. Он был очень любезным и услужливым человеком и, возможно, более молодым, чем суперинтенданту показалось, когда он встретился с ним впервые, в утро смерти Гревилла. Просто он всегда выглядел очень серьезным, хотя сквозило в его лице и что-то мягкое, так что, может быть, в других обстоятельствах он мог веселиться, петь и танцевать, как все прочие.

– Уилер, вы, конечно, знаете горничную миссис Гревилл, Долл? – спросил полицейский.

Выражение лица слуги едва заметно изменилось – возможно, стало чуть-чуть жестким.

– Долл Эванс? – переспросил он. – Да, сэр, конечно, знаю. Очень хорошая девушка, работящая, хорошо знает свои обязанности, и никогда от нее никакого беспокойства.

Питт почувствовал, что Уилер насторожился. Слишком торопливо отвечает… Почему? Он к ней неравнодушен или просто блюдет честь своего хозяина?

– Она болела примерно три года назад?

Камердинер насторожился еще больше. В его глазах промелькнули озабоченность и опасение, как бы не сболтнуть чего лишнего. И Питт тотчас же убедился, что Уилер уже тогда знал обо всем.

– Она некоторое время болела, да, сэр, – не стал отрицать слуга.

Он не спросил, почему суперинтенданта это заинтересовало.

– А вы знаете, что это была за болезнь? – продолжал Томас.

Щеки Уилера слегка порозовели.

– Нет, сэр. Не мое дело спрашивать, а сама она ничего не говорила. Это, знаете, дело личное.

– Она как-то изменилась после болезни? – гнул свою линию суперинтендант.

На лице камердинера появилось отсутствующее выражение. Он совсем не собирался пускаться в откровенности, но давно усвоенная им вымуштрованная любезность не исчезла, а только стала несколько сдержанней.

– Она изменилась? – снова спросил Питт.

Уилер взглянул на него в упор. Глаза у него были серыми и совершенно непроницаемыми.

– Да, сэр, она долго выздоравливала. Наверное, болезнь была тяжелой. Иногда так случается. – Он вздохнул и продолжил: – Когда работаешь за ради пропитания, очень страшно вот так сильно заболеть, сэр. У Долл никого нет, чтобы ухаживать за нею в случае болезни, – нам всем такое знакомо. Стараешься об этом не думать, но иногда обстоятельства заставляют.