Бомбардировщики

Мы летим к городу Кюстрин, расположенному на берегу реки Одер. Внизу - сплошное море разлившейся воды. Это Одер вышел из берегов и затопил окрестности на много километров вокруг. Линия фронта рядом с городом, но точно на картах она не обозначена: части Советской Армии непрерывно продвигаются вперед.

В центре города - крепость, где засели гитлеровцы. Наша задача - выбить их оттуда, разрушить укрепленный район.

Подходим к цели. Командир решил бомбить город с небольшой высоты. Вдруг один из снарядов зенитной артиллерии разрывается под правой плоскостью нашего самолета. Машину подбрасывает. Сверху повреждений никаких не видно. Но, взглянув в нижний люк, я вскрикиваю: снизу капот мотора разворочен снарядом. Рваными клочьями торчит дюралюминиевая обшивка. По ней густыми [66] струями стекает масло. Красноватые языки пламени лижут мотор. Не везет! Летчику сейчас положено аварийно сбросить бомбы, выйти из строя и, развернувшись, пойти на посадку. Пока что это просто - через несколько минут мы будем на своей территории.

Но Коломенский продолжает вести самолет по прямой на запад. Едкий дым наполняет кабину. Неужели не видит? Я включаю переговорное устройство.

–  Товарищ командир, горит правый мотор!

–  Вижу. Передай командиру полка, что сброшу бомбы по цели, а затем пойду на вынужденную посадку.

Спокойствие и уверенность командира передались и мне. Штурман начал прицеливаться перед бомбометанием.

–  Влево немкого, Филипп, не качай, - сказал Овечкин летчику и закашлялся.
– Фу, черт! Дыму сколько. Открой форточку.

Он сказал это так спокойно, словно сидел не в горящем самолете, а где-нибудь на кухне. Форточку колпака Коломенский, наверное, открыл, потому что Овечкин перестал кашлять.

Бомбы, наконец, оторвались. Коломенский резко развернул машину влево, в сторону работающего мотора. Мы летели на свою территорию. Теперь и дым, наполнявший кабину, казался не таким удушливым, и пламя словно стало меньше. Самолет шел над лесом. Здесь где-то должна проходить линия фронта. Все уменьшая скорость, самолет стал снижаться. Коснувшись земли фюзеляжем, он пополз, разворачиваясь вправо. К нам бежали люди. Не ожидая команды, они стали забрасывать пламя комьями влажной весенней земли. Кто-то, сняв с себя ватную куртку, набросил ее на то место, где особенно сильно пробивалось пламя. Сразу еще десятки ватников полетели на мотор. Пожар был ликвидирован.

Когда Коломенский осматривал самолет, к нему подошел офицер со знаками различия сапера и поинтересовался, как скоро можно восстановить машину и что нужно ремонтировать. Коломенский охотно пояснил:

–  Техники приедут завтра. Снимут погнутые винты, поднимут самолет, выпустят шасси, может быть, заменят мотор. В общем, дня через три-четыре снова будем бомбить.

Сапер удивленно покачал головой.

Техники прибыли этой же ночью. К вечеру следующего [67] дня самолет уже поднялся в воздух и взял курс на свой аэродром.

А утром мы снова вылетели на боевое задание.

Победа

Как только стемнеет, начинают гудеть моторы. Гул их мощный и чистый. Словно один гигантский многомоторный самолет кружится и кружится над головой. Спать не хочется. Мы лежим в землянке и думаем о тех, кто летит сейчас на запад бомбить последний оплот фашистов - Берлин.

Сколько же их? Вероятно вся ночная авиация фронта сейчас в воздухе. Но ведь это только один фронт…

Ровно гудят моторы. Завтра и наши голоса присоединятся к ним. Утром мы полетим на Берлин. Врагу будет нанесен еще один сокрушительный удар. Быть может последний. А там победа. В том, что она близка, уверен каждый из нас. Но никто не произносит заветного слова. Да и не нужно. Ее дыхание чувствуется во всем. Вот и сейчас Тихонов рассказывает о своей довоенной профессии. Он геолог, немало поколесил по стране. Слушаешь его и будто видишь дальневосточные сопки, поросшие вековыми кедрами, крутые тропы, убегающие к кратерам потухших вулканов, реки, где на дне поблескивает золотоносный песок… Киселев присел в сторонке, задумался над раскрытой книгой. Мысли его далеко, наверное, в родном владимирском колхозе. Может быть, он видит сейчас необозримые поля пшеницы, наполненные сухим полновесным зерном элеваторы, слышит гул комбайнов… Сталинградец Власов вполголоса рассказывает что-то о родном городе.

В дальнем углу землянки раздается смех.

–  Строгая она, - слышен голос Афанасьева.
– Бывало, придешь с работы и говоришь ей: «Собирай вещи, завтра в командировку еду!»… Ездил я часто по строительным организациям нашего треста. А она: «Ни днем, ни ночью не бываешь дома, ни в кино, ни в театр с тобой не сходишь. И зачем я вышла за тебя, черта кудлатого!» - «А сама, говорю, уже неделю, как в двенадцать часов ночи домой являешься».-«Так у нас же совсем другое дело, - отвечает.
– Больница, людей лечить надо».
– «А мы строим больницы».
– «Много вы настроили [68] Плана и то не выполняете!» - «А вы лечите касторкой да порошками, от которых не то что в почках, но и в желудке камни образуются!». Таким манером ругаемся с полчаса. А когда пошумим вволю, рассмеемся.
– «Какой же я тебе черт кудлатый, - говорю ей, - когда от таких разговоров облысел совсем?»

С нар поднялся майор Сулиманов, накинул на плечи куртку и тяжелой походкой направился к двери.

–  Эх вы!
– с сердцем сказал Овечкин.
– Не знаете, о чем говорить.

Все замолчали. Сулиманов женился незадолго до войны. Жена его, учительница, не смогла эвакуироваться из Киева. Когда фашисты подошли к городу, она находилась в родильном доме. Захватив город, гитлеровцы выбросили всех рожениц на улицу и заняли здание под военный госпиталь… Ребенок родился мертвым. Уже через месяц, полная ненависти к захватчикам, жена Сулиманова выполнила ответственное задание подпольной партийной организации. А совсем недавно наш командир узнал, что, схваченная вместе с другими подпольщиками, его жена была повешена на площади у памятника Богдану Хмельницкому.

Как- то случайно я увидел портрет жены Сулиманова -он всегда носил его в левом кармане гимнастерки. Молодая женщина, почти девочка, со строгими глазами и упрямой складкой рта, с косами, уложенными вокруг головы…

Я вышел вслед за командиром. Майор стоял возле землянки и, не отрываясь, смотрел на запад. Небо алело, словно сейчас, в два часа ночи, там занималась заря. Это бушевало пламя великой битвы, битвы за Берлин. Ее отблеск был виден и здесь, за сотню километров от города.

–  Это - победа, - тихо сказал Сулиманов.

Задумчивое лицо его озарила улыбка.

–  Да, это - победа!
– повторил он.

К нам присоединилось еще несколько человек. И вскоре в землянке никого не осталось. Все смотрели на запад, где полыхало зарево. Стояли долго, пока не посерело небо и на востоке не зажглась уже настоящая заря. Солнце всходило стремительно, неудержимо. Казалось, оно поднималось для того, чтобы навсегда погасить своими лучами пожар на западе, пожар войны.

На сердце было радостно. Теперь уже нет сомнения в том, что война скоро закончится. Это уже дело нескольких [69] недель, может быть, дней. И конец боевой работе, тревогам и волнениям. Не будет больше смертей, крови, бомбежек, обстрелов. Мы, бомбардировщики, выходит, останемся не у дел.

Так ли это? Конечно, нет. Будем, очевидно, и в мирных условиях настойчиво учиться лучше летать, бомбить, стрелять, безукоризненно держать связь.

Правильно говорил недавно комиссар, что наши успехи, могущество нашей армии не дают покоя кое-кому за океаном. Не простым людям конечно, а тем, кто набил себе мошну на войне. Они будут бряцать оружием, будут стремиться разжечь пожар навой войны. Комиссар сказал, что мы это должны твердо помнить и быть всегда в боевой готовности.

Когда война кончится, нас, конечно, не сразу демобилизуют. Это понятно. Необходимо подготовить замену, обучить молодежь. Тут нам придется поработать еще немало.