Бомж, или хроника падения Шкалика Шкаратина

Начало положено. Жребий брошен, как очередной булыжник пролетариата. История зачата. И да свершится предопределенное.

Мама Нина вынашивала нечаянный плод скрытно и обыденно, точно капусту в огороде. Не делилась тайной ни с кем. Да и не с кем было.

Немало погрешив против истины, можно было бы здесь раз и навсегда оговориться, мол, не было у Женьки отца - в прямом смысле слова. А в противном - переносном - не повезло на пап. Папы - все, как один - Вадим с лодочной станции, любитель пивка и загородных заплывов; папы Гриша, Юрок и Витёк, спустя рукава воспитывавшие Женьку на втором, третьем и пятом году жизни; и главный папа - Саша Шкаратин, усыновивший и давший свою фамилию отчим, не состоялись в высоком своем предназначении. Так и не признал ни в одном из них Женька своего родителя. Папа Вадим не праздновал сына. Бесцеремонно вошел в женькину жизнь, перетащив с лодочной станции желтый чемодан с "приданным", но самого Женьку так и не различил среди суеты повседневного житья. Ну разве что отодвинет небрежным движением пацана, вертящегося под ногами. Ну иногда хмыкнет в ответ на просьбу завязать шнурок. Папа Гоша, напротив, не давал жить своей активностью: он не говорил, а покрикивал, не просил, а требовал, не слушал, а сам отвечал на собственные вопросы, придавая им значение приговоров. Правда, ужас, с которым Женька переживал присутствие этого папы, длился лишь до первой затрещины, которую Гоша без причинно закатил "сынку" и которую захватила мама Нина. С другими папами повезло больше. Они, в меру собственной состоятельности, пытались соответствовать понятию "отец", поучая и делая подарки, признавая семейные узы и даже гордясь обращением "папа".

Но маниакальные поиски истинного отца, и установление возможного отцовства, неожиданно для нас самих, обрело на страницах повествования черты подвижничества, породило заветную, навязчивую, фанатическую мечту. А ведь Нина, или Женька, уродившиеся в свое время и в своем месте, не отмеченные знаковым событием судеб, хотя бы родинкой на приметном месте, могли бы в момент художественного творения автора чихнуть, кашлянуть, или по- иному отпугнуть призрак произведения и в один миг загубить замысел. Не чихнули, не кашлянули... И строка, которую пробегает ваш глаз, самое реальное тому подтверждение.

У родильной постели несмышленой роженицы, в ночь появления в бренный мир запойного Провинска нашего избранного героя, не было ни души. "Чижолая" на живот Нина до последа не верила в свое возможное предназначение. О-да! Она приблизительно знала о таинствах появления на божий свет новорожденных младенцев, о жертвенной роли женщины - родильницы. Но чтобы это случилось с нею?!!

Обретенный житейский опыт подсказывал ей всю трагичность положения и грядущие обстоятельства развязки. Младенец! Безотцовщина... И главная неотвратимость - роды. Да и все последующие пеленки-сопленки... И только одно лишь чувство - необъяснимая тайная радость, изредка внезапно переполняющая члены, от сердца до селезенки - на счастливый миг возносила юную женщину в космос блаженства и торжествующего ликования. Всепобеждающая сладость материнства!.. Ей не было меры.

По случаю всенародных Торжеств природа ликовала. Город Провинск благоухал в улыбках. Полуденное солнце нещадно палило опьяненные радостью праздника лица улыбчивых провинцев. Как хорошо-то, девочки! А мы не девочки! Все равно хорошо! Парочки, семейные стайки горожан валили на площадь Пушкина. Здесь, в старой части города, по наезженной традиции, каруселился главный кураж Торжества. Всюду висели красные плакаты, вызывающие бодрость, радость и краткосрочную партийность. Торговые столы угощали мясом, пивом и крашенными кренделями. Самодеятельные артисты во всех углах городской площади потешали номерами художественной самодетельности. Народ угощался, глазел и веселился! Лишь немногие, идущие в правильном направлении, раздражались идущими супротив. Неуемная радость большинства удручалась единичными отщепенцами. Возможно, и в веселом воздухе таилась какая-то неосмысленная грусть, как хмурость в изредка набегавших тучках, наводящих досадную тень на плетень. Возможно, в наскучивших кабинетах устало хмурили лбы отцы города, вынужденные пережидать очередную плановую стихию, да некуда было им деваться. Не вливаться же в нестройные ряды торжествующих трудящихся, вызывая нездоровый ажиотаж любопытства и патриотизма!

Одни лишь стражи порядка, очно наблюдающие Торжество со стороны, скучно зевали в ожидании своего часа. И даже красные плакаты не вызывали в них беспричинной веселости.

Нина, выспавшись до обеда, поспешила в народ, одна-одинешенькая. Эти "проститутки сокомнатные", Юлька с Оксаной, улизнули утром в свою деревню, к маманькам да хахалям. Не торчать же в общаге в столь знаменательный день! В деревне происходили те же праздничные события, только на колхозном уровне. Нина же, сирота безродная, в свою деревню езживала только за пособием.

На мосту за Ниной увязался Гришуня, "чувак" из кульпросвета. На "кульковских" танцах, куда девчонки из "сельхоза" иногда проникали на праздничные вечера, долговязый Гринька иногда приглашал на шейх. Руки его, самозабвенные танцем, неосторожно касались нинкиных прелестей. Ой-ё-ёй! Нина теряла равновесие духа. А иногда и - тела.

– Ты куда?
– Для поддержки разговора спросил парень.

– А ты?
– Не растерялась Нина.- Может, на рыбалку?

И молча пошли рядом, составив еще одну людскую стайку спешащих на Торжество.

– А де другие чувихи?
– Модничая, спросил Гришуня, имея в виду, очевидно, Юльку с Оксаной.

– А я знаю?
– Не ласково обошлась девушка.

Возле церкви, под сенью тополевой аллеи, дурманящей ароматом прели и потоками солнечной пестроты, Гришуня приобнял спутницу за плечи. Нина сомлела, но виду не подала, и руку решительно не отвела.

– Хочешь мороженое?
– Напрямик спросил парень строптивую диву.

– Хочу, - так же прямо ответила дива, слегка помедлив в речах.
– ты, что ли, угостишь?

– А хоть бы и я.

И они - парочкой - молча устремились к мороженице, встали в длинную очередь.

А город гудел по случаю долгожданного всенародного Торжества, как разгоряченный духовой оркестр! Барабанный гул, радостные людские вскрики и бравурные обрывки патриотических гимнов взметались ввысь! Красные флаги гордо трепетали на древках вкупе с красными флагами на здании Горсовета. Одни лишь воздушные шары, наполненные углекислым газом людских выдохов, волочились по асфальту и громко - на потеху - лопались. И было это Торжество единым живым организмом, развязно требующим зрелищ и хлеба, хлеба и зрелищ, будто бы без этого разнузданного чревоугодия не браво реяли красные флаги и не бравурно гремели гимны.

Толпы шатающихся горожан, как ртутные лужицы, перетекали по площади, отыскиваясь и сливаясь в хохочущие группировки старых знакомых и друзей, сообща глазеющих на массовые зрелища. И вновь растекались в поисках невиданного и необычайного. Привлеченные гамом птицы, эпидемически заражались людским азартом и возбужденно обсуждали всеобщее сумасшествие.

Самая большая группа горожан толпилась у стола, разыгрывающего беспроигрышную лотерею. Иногда здесь взрывались восторженным хохотом, выиграв погремушку, безделушку, либо портрет партийного вождя.

– Пошли ко мне в общагу?
– Ласково пригласил Гришуня "чувиху", аппетитно поедающую мороженное. Она аккуратно вылизывала серую стенку стаканчика и не спешила с ответом.
– У нас никого нет. А на вахте Егорыч сидит, он с утра квасанул бражки...

– Не-е...- подумав, отказалась девушка.
– Я беременная.

Гришуня стыдливо оглядел ее аккуратненький животик, прикрытый пестреньким сатиновым сарафанчиком, и, ничего не обнаружив, недоверчиво улыбнулся.

– Ну и чё...беременная... А мне какая разница?

– Ты чё, чувак, за дуру меня принимаешь? Сказано - беременная, значит, не могу я по общагам шариться.

– Да ладно... А ты чё - замужем? Или понтуешь?..

– Не твое дело. А хоть бы и замужем.

– Да ради бога!.. А де муж?

Нина аккуратно смяла стаканчик от мороженного, отбросила его к забору, и независимо побрела сквозь толпу. Гришуня неотступно следовал по пятам.

– Нинель, а Нинель... Я сохну по тебе. Поехали в Ермаки, с родителями познакомлю?

– Ещё не хватало! Сказано - замужем...