Боратынский
Шрифт:
В столице Евгений вновь поселился на одной квартире с другом Антоном. Боратынский ездит на заседания «соревнователей», на литературные посиделки к Плетнёву, дышит петербургской весной…
Его ротный командир, поэт Николай Коншин, часто сопровождавший товарища, писал о тех днях:
«Перемена обстановки, расширенный круг действия, внимание просвещённого класса столицы, заинтересованного судьбой финляндского изгнанника, наконец, юность, легко заносящая, легко обольщаемая, — всё смягчало болезнь душевных ран поэта: ропот его умолк, он предался увлечению, и его П.-бургские Элегии и Антологические стихотворения суть цветы, которые, кружась по паркету, сеял он по следам своим. Это повесть сердечных похождений юноши, размолвок и любезностей, выходки, мщения, шалости, шутки и др. <…> Под строгим к себе и отчётливым пером его улегались мягко, блистали
26 мая стихотворец Александр Крылов прочёл в Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств свой памфлет «Вакхические поэты», написанные в благой надежде обличить чересчур занёсшихся «модных поэтов» пушкинского круга. Они, по мнению обличителя, и прославились-то лишь потому, что с непомерной страстью воспевали Вакха и лили в стихах вино, однако ж на самом деле только «потопляли гений свой» в «чаше круговой».
<…> У нас теперь в стихах звучат Так громко рифмы и стаканы!.. —восклицал А. Крылов — по сути, обвиняя в безнравственности «Союз поэтов». И клялся, любуясь своей праведностью:
<…> Я никогда не буду с ними Среди мечтательных пиров Стучать бокалами пустыми! <…>Пространный памфлет оканчивался патетическим грозным пророчеством, клеймящим «дерзостных жрецов», пред которыми уже «<…> с шумом затворился / Бессмертия высокий храм!»:
Пускай трудятся: их творенья Читателя обнимут сном, И поглотит река забвенья Венец, обрызганный вином!Дельвигу, наверное, было просто лень опровергать профана; Пушкин с Кюхельбекером были далеко от Петербурга; — за всех ответил Боратынский.
Существуют две редакции этого стихотворения: в ранней — стих не так гладок, как в поздней редакции, зато — непосредственнее, живее и откровеннее:
Кто жаждет славы, милый мой! Тот не всегда себя прославит: Терзает комик нас порой, Порою трагик нас забавит. Путей к Парнасу много есть: Зевоту можно произвесть Равно и притчею, и одой; Но ввек того не приобресть, Что не даровано природой <…>.Поэт и не скрывает, что видит перед собой банального завистника, и снисходительно вышучивает его:
Неисповедим Фебов суд. К чертогу муз, к чертогу славы Одних ведёт упорный труд, Других ведут одни забавы! Напрасно до поту лица О славе Фофанов хлопочет; Ему отказан дар певца; Трудится он — а Феб хохочет! Меж тем, даря веселью дни, Едва ли Батюшков, Парни О прихотливой вспоминали И что ж? — Нечаянно они Её в Цитере повстречали <…>.Фофан — как толкует словарь В. Даля, простак, простофиля, дурак, глупец, — отсюда и выдуманный литературный тщеславец Фофанов.
К тому времени, да и впоследствии этой комической клички был достоин не один только А. Крылов. Ведь слава как огонь в темноте: чем сильнее, тем больше обнаруживает вокруг себя завистливых недоброжелателей.
Впрочем, напоследок Боратынский вполне добродушно советует обличителю «Союза поэтов»:
Приятно петь желаешь ты? Когда влюблён — бери цевницу! Воспой победы красоты, Воспой души твоей царицу. Когда же любишь стук мечей, С бессмертной музою Омира, Пускай поёт вражды царей Твоя возвышенная лира! Равны все музы красотой: Несходство их в одной одежде. Старайся нравиться любой; Но помолися Фебу прежде.Шутливый ответ этот, конечно, не отнесёшь к лучшим произведениям Боратынского, однако тут важно иное — тон стихотворения. Поэту всего 21 год, но он уже зрелый художник, вполне уверенный в своём даровании, в своих творческих силах. Не случайный гость на Парнасе — законный его жилец!..
Однако своему новому приятелю, Фаддею Булгарину (впрочем, их знакомство продлилось недолго), странно сочетающему жизнелюбие с дидактикой, Боратынский отвечает — на какие-то неведомые нам укоры — вполне серьёзно:
Приятель строгий, ты не прав, Несправедливы толки злые: Друзья веселья и забав, Мы не повесы записные! По своеволию страстей Себе мы правил не слагали, Но пылкой жизнью юных дней, Пока дышалося, дышали <…>. Во имя лучших из богов, Во имя Вакха и Киприды, Мы пели счастье шалунов, Сердечно презря крикунов И их ревнивые обиды <…>.Тут всё в согласии с пушкинским восклицанием: Блажен, кто смолоду был молод, — но как скоро проходит эта блаженная пора!..
В душе больной от пищи многой, В душе усталой пламень гас, И за стаканом, в добрый час Застал нас как-то опыт строгой <…>.С его пера слетают лёгкие строки, предназначенные не для печати, а только для дружеских альбомов; он поёт пиры, где «за полной чашей круговой» можно «поговорить душой открытой»; поёт любовь земную:
<…> Люблю с красоткой записной На ложе неги и забвенья По воле шалости младой Разнообразить наслажденья.Блажен тот, кому дарует молодость своё пьянящее забвенье!..
Однако рядом и совсем другие стихи, элегические по настроению. Так, в альбом Павла Яковлева тем же летом 1821 года рукой Боратынского вписано двустишие:
Полуразрушенный, я сам себе не нужен И с девой в сладкий бой вступаю безоружен.С кем этот «сладкий бой»?.. не с Софьей ли Пономарёвой, салон которой они вновь усердно посещают вместе с Антоном Дельвигом, также сильно увлечённым ею?..
В том же альбоме Яковлева по соседству с двустишием другие записи, сделанные Боратынским, и они напрямую связаны с блестящей кокеткой:
«Яковлев, — сказала Софья Дмитриевна, — расположился жить в свете, как будто у себя дома, и позабыл, что жизнь пустое».
Ещё одна его запись на французском:
«Г-н Баратынский как-то за столом сказал, что он станет ухаживать за Мадам, когда волосы его побелеют, — записывает он свой разговор с Пономарёвой; — она отвечала: — Вы прежде будете пьяны, нежели белы». Беседа шла по-французски, и Софья Дмитриевна изящно играла словом, сказав это: «Monsieur, Vous serez plut^ot gris que blanc», ибо прилагательное gris в переводе значит серый, седой — и пьяный.