Борьба незримая (Книга 2)

– Да. Я имел на это полномочия. Хотя я не вполне понимаю, откуда Вы это уже узнали.

– К сожалению - от Чеки.

– Признаться, г-н полковник, Вы высекли меня как мальчишку, проговорил наконец Некрасов.

– Вы намерены привлечь группу Опанаса для совместных боевых действий. Это на самом деле так?

– Да. Ничего не понимаю.
– Юрий коснулся ладонью лба.
– У Чеки не может быть так хорошо поставленной агентуры.

– У Чеки ее нет.
– Люндеквист вытащил из кармана короткую трубку с янтарным мундштуком.
– Сколько Вам лет, Юрий Арсениевич?

– Двадцать семь.

– Так неужели я, я ведь Вам в отцы гожусь, должен Вам объяснять, что Ваши понятия катастрофически устарели? Мы воюем с противником принципиально нового типа, а Вы действуете по старинке... Большевики и эсеры взаимодействуют на межличностном уровне даже тогда, когда идет повальное истребление одними других. Ваши планы выплыли наружу благодаря случайности. Эсер по кличке Малиновка, Розенталь, год назад разругавшийся с Блюмкиным на амурной почве, с ним на днях помирился и в результате разошелся с группой Опанаса, где к Блюмкину отношение очень плохое. И Ваши секреты вместе с носителем оных благополучно расположились в Чеке. Случайность, но очень типическая. Они варятся в одном котле - для чего тут агентура? Любые сведения, полученные эсерами, приплывут к большевикам, как хлеб по водам.

– Мне нечего сказать.

– Зато мне найдется, что сказать Вам.
– Люндеквист примял пальцами табак.
– Итак, Юрий Арсениевич, по моим, полученным из Чрезвычайки, сведениям, Вы намерены завтра окончательно войти в контакт. К счастью, еще не поздно слегка пересмотреть Ваши планы.

– Поздно, Владимир Ялмарович.
– Голос Некрасова прозвучал бесстрастно.
– Два дня назад я перенес встречу на сегодня. Мой связной сейчас у них. В случае согласия Опанаса с моими условиями - а оно, наверное, последует, они приемлемы - связной передаст Опанасу карту участка Z с подробным планом укреплений линии прорыва... Теперь только ангелочка с крылышками ждать, чтобы он спас прорыв на таком участке фронта... Вдобавок я провалил и эту явку.

– Ладно, Юрий Арсениевич, бросьте. Такие серьезные ошибки бывают и у превосходных боевых офицеров, каковым Вы и являетесь. Займитесь срочной ликвидацией явки.

– Слушаюсь, г-н полковник.

На этот раз, вслед за звонком и стуком двери, из передней действительно послышался голос Сережи - неразборчивая приветственная фраза, оконченная словами "лучше некуда".

– Связной. Ржевский, зайдите ко мне, - негромко крикнул Некрасов в глубь коридора.

– Сейчас от эсеров?

– Так точно.

– Что ж, послушаем.

– Докладывайте господину полковнику, прапорщик, - сквозь зубы процедил Некрасов, мельком взглянув на вошедшего Сережу, но тут же, невольно насторожившись, посмотрел снова и в упор. Сережино лицо, очень осунувшееся за несколько часов его отсутствия, казалось взрослее. Твердо сжатые губы хранили упрямое и решительное выражение, а серые глаза словно сделались темнее под воздействием какой-то еще не произнесенной, но заведомо нехорошей вести.

– Честь имею доложить, г-н полковник!
– бесстрастно отчеканил Сережа.
– Мною был получен приказ от господина штабс-капитана вступить в контакт с боевой группой Опанаса.

Люндеквист поморщился.

– Я готов понести всю ответственность за нарушение приказа предумышленное и не имеющее смягчающих обстоятельств, то есть за срыв контакта.
– В голосе Сережи прозвучала бесконечная, безразличная усталость. Словно выполняя необходимую формальность, он говорил, не видя перед собой онемевших от изумления Люндеквиста и Некрасова.

"...Собственно - я уже под полевым трибуналом..." Опять Женька?

– Что Вы сказали, прапорщик?

– Я сорвал боевые действия вместе с эсерами.

– Карта укрепрайона?
– Люндеквист подался вперед.

– Вот.
– Сережа вытащил из кармана смятый пакет. На этот раз изумиться пришлось Сереже: Люндеквист расхохотался негромким и мелким, как рассыпавшийся горох, смехом немецкого педанта. Продолжая смеяться, он шагнул к Сереже и слегка тряхнул его за плечи.

– В старые времена тебе дали бы орден и отрубили голову. Ты хотя бы сам понимаешь, зачем ты это сделал?

– Никак нет, г-н полковник.

– У этого паршивца недурное чутье, не так ли, г-н штабс-капитан? Составьте подробный рапорт, прапорщик. Мне сейчас некогда. В другой раз расстреляю.

"Меньше всего я старался утереть этой историей нос Некрасову. Сережа, сидя на широком подоконнике рядом с дверью черного хода, смотрел вниз - на не по-московски голый каменный двор.
– Хотелось бы знать, о чем тут писать рапорт? Ведь все вышло случайно. Если бы не этот бандит, с которым Опанас поторопился переговорить, у меня не было бы тех пятнадцати минут..."

"Если Вы не против... Пройдемте пока ко мне в комнату".
– "К Вам?" "Да".
– "Извольте".
– "Не так решительно, прапорщик, засады там нет". "Тем хуже для меня".

Комната показалась с порога похожей на театральную уборную. Дымка грязи, темнящая оконные стекла, жалкий вид ковра, цвет и узор которого давно растоптан грязной уличной обувью... Много вечернего, дамского на доске трюмо: поломанный сандаловый веер, пуховки, кольца, флаконы, тут же усевшийся маленький бронзовый будда. Остроносая домашняя туфелька на полу. Тесно всюду разбросанные через спинки стульев и ручки кресел (в одном небрежный ворох чего-то женского, кружевного) темные шали и так неожиданно среди них расцветшие татарские газовые ткани, алый и изумрудный огонь, паутинный золотой блеск. Мгновенная память Крыма.

Через два года в сознании вместе с комнатой Елены всплывет и слово "Крым". Сквозной коридор воспоминания.

Но так ли верно, что эта комната напомнила театральную уборную? Быть может, извечное стремление отыскивать в прошлом приметы грядущего через два года подкрасит воспоминание?

Но тогда оживет и еще одно, без чего не сложилось бы облика уборной: ощущение случайного и тягостно ненужного мужского присутствия - во всем. Боль, похожая на пощечину. Здесь неуловимо присутствовали и Марат, и неизвестный Искандер, и кто-то еще... Перейденный предел. Стало понятным взаимное неуважение, мучительно затягивающее общий узел, связавший этих людей, - оно вставало с этой постели, кое-как прикрытой темно-зеленым пледом.

К этой постели она отступила на два неверных шага, не сводя с Сережи зовущих, почти приказывающих глаз: вся ее сила ушла в их взгляд, но она не замечала, как, словно произнося беззвучно жалобу, шевелились ее задрожавшие губы.

– Нет, не подходите ближе... Я хочу... я хочу на Вас смотреть. Вы совсем, совсем мальчик... Я никогда не думала, что это...

Еще шаг - и руки сами стиснули тело, такое хрупкое, что показалось, сейчас затрещат кости, но вопреки этому испугу объятие стало еще безжалостней, привлекая все ближе - пока дыхание не захлебнулось в рассыпавшихся волосах.