Борьба с безумием

Но это еще не вся тема. Мы знаем, что и в других боль­ницах после применения новых лекарственных средств от­пускают под наблюдение семьи многих душевнобольных в разных стадиях болезни, и Фергюсон отнюдь не является единственным наблюдателем удивительного действия но­вых лекарств. Почему же тогда я выделяю именно его, как человека, поднявшегося на борьбу с безумием? Вот что он видит в моменты вдохновения, которое скорее можно наз­вать поэтическим, нежели научным.

Он видит скопище людей в стенах своей больницы; он видит беспокойных, сварливых, обозленных, угрюмых, по­дозрительных, глупых, порочных, неопрйтных, непристой­ных, склонных к самоубийству, одержимых мыслью об убийстве... Он видит дурное поведение своих больных и рассматривает это только как преувеличение, карикатуру на ненормальное поведение здоровых людей, находящихся вне больницы, на свободе.

Он знает, что новые лекарства плюс нежная любовная забота могут изменить судьбу его больных, которые счита­лись безнадежными. Он предвидит, что может дать - под­черкиваю, может дать - любовь плюс химикалии еще не запертым в больницу психически больным. Он хочет пере­дать этот метод в руки домашних врачей.

Поскольку я уже старик и порядочный скептик, не бе­русь предсказывать, доживет ли Джек до осуществления своей мечты. Может быть, медицинская профессия окажет­ся неспособной держать шаг наравне с ним. Но возможно, что врачи все же поймут животворность идей Фергюсона. Если его химикалии плюс любовь смогут превращать не­нормальное поведение в нормальное, это будет означать, что не помещенный в больницу психотик сможет_лучше уживаться с другими и самим собой (так Фергюсон опрделяет слово) «нормальный»). А способность уживаться с другими и самим собой сделает людей более счастливыми. Но слова «счастье» в науке не существует, Вы не найдете его в медицинском словаре Дорлэнда. Когда человек чув­ствует себя удовлетворенным и живет мирно с самим собой и с другими, это еще не значит, что он счастлив. На меди­цинском языке таких людей не называют счастливыми, их считают «эйфоричными», что в вольном переводе означает «якобы счастливые».

Но его мечта о верном рецепте для человеческого сча­стья гонит Фергюсона вперед. Он знает, что рядовые врачи в массе своей не строго научны и не узко материалистич­ны; в глубине души они сознают, что удалить аппендикс, или вылечить от пневмонии, или показать другие удиви­тельные трюки, припрятанные в их портфелях, кабинетах и больницах, - этого еще недостаточно, чтобы сделать боль­ных и их семьи по-настоящему здоровыми. Я чуть было не сказал - счастливыми.

Глава 2

К концу моего первого визита в больницу Траверз-Сити Фергюсон спросил меня:

– Как попали сюда все эти больные? Почему их, по-вашему, к нам прислали?

– Как почему? Потому что они психически больны, - ответил я.
– Потому что они параноики, или маниакаль­но-депрессивные, или меланхолики...

– Полегче с умными словами, - прервал меня Фергю­сон, улыбнувшись на мой залп психиатрических терминов. Он швырнул на конторку пачку исписанных под копирку карточек с теми жалобами, по которым больные были стационированы.

– Взгляните вот на это, - сказал он, - и увидите, как вы ошибаетесь.

Я перелистал эти выразительные свидетельства семей­ных трагедий: «Она срывает с себя одежду», «Приходится кормить ее с ложечки», «Она не знает, где находится умы­вальник», «Мы всячески стараемся, но не можем содер­жать ее в чистоте», «Опасаемся, как бы она не подожгла дом», «Она непрерывно плачет и молится», «Она стала невыносимой. Ругает нас. Бросается на нас. Мы боимся, как бы она нас не убила».

Фергюсон сказал:

– Вы видите, что их привело сюда только ненормаль­ное поведение.

– Но в их карточках ведь сказано, что они шизофре­ники, параноики и прочее, - возражал я.

– Это для отчетов, для статистики, - сказал Фергюсон с таким видом, будто это предназначалось для птиц не­бесных.
– Наклеить на больного ярлык с мудреным диаг­нозом - это мне ничуть не помогает их лечить.

Это было вызывающим пренебрежением - и в не очень грамотной форме - к первому и обязательному закону на­учной медицины, который гласит, что вы должны назвать болезнь латинским или греческим термином, чтобы лечить ее согласно требованиям науки. Меня начинала раздра­жать эта сверхпростота Фергюсона, а он, как бы читая мои мысли, сказал:

– Может быть, мы здесь и не очень ученые люди. Мы, конечно, не похожи на тех, которые сидят в больших научных учреждениях. Но мы ведь лечим не болезни - мы стараемся лечить больных людей.

Затем, как бы извиняясь за свою психиатрическую малограмотность, Фергюсон сказал самым примиритель­ным тоном:

– И вы и я, мы оба понимаем, что психическая болезнь - это нечто гораздо большее, чем ненормальное поведение, которое мы пытаемся здесь лечить.

По пути домой из Траверз-Сити - от Джека Фергю­сона и его излеченных пациентов, еще недавно считавшихся безнадежно сумасшедшими, - возвращаясь в тишину Уэйк-Робина, я не переставал раздумывать над этим признанием Фергюсона: «Психическая болезнь - это нечто гораздо большее, чем ненормальное поведение, которое мы пытаем­ся здесь лечить». Да, но насколько большее? Насколько больше того, что можно установить как факт, признава­емый всеми честными и аккуратными людьми? Насколько больше того, что можно взять в руки, обхватить - вот как я могу обхватить большой стол, за которым пишу? Эти размышления увели меня на сорок лет назад, к 1916 году, когда был установлен один маленький факт, вернее сказать обрывок факта. Этот факт, насколько мне извест­но, был первым проблеском надежды в печальной науке о лечении психозов, причины которых никому не были известны и вплоть до сегодняшнего дня остаются глубо­кой тайной.

Установил этот факт доктор Вильгельм Ф. Лоренц, сильный и мудрый доктор, ныне здравствующий и деятель­ный, уединившийся в лесной глуши Северного Висконсина. В те дни, сорок лет назад, Лоренц был профессором нейропсихиатрии в Висконсинском университете. Билл Лоренц_- бруклинский немец с чуть заметным бруклинским акцентом, с квадратной челюстью, квадратной головой и острыми, холодными глазами генерала танковых войск. В психиатрии Лоренц - органик; это значит, что он охотит­ся только за осязаемыми фактами, только за вещами, которые можно взять в руки, а не за громкими словами, кото­рые могут иметь пятьдесят значений для пятидесяти чело­век. Лоренц, солидный, флегматичный немец, совершенно не походит на пылкого, впечатлительного ирландца Фер­гюсона. И все же у Лоренца манера атаковать тайну психо­зов та же, что у Фергюсона. Я никогда не думаю об одном, чтобы не вспомнить другого. Лоренц - определенно пред­теча Фергюсона, хотя они и не встречались.

Лоренц - откровеннейший человек без претензий на какую-то особую научную прозорливость. Он со смехом рассказывает, как его удивило собственное открытие. Он скромно называет его не открытием, а наблюдением - случайным и совершенно непреднамеренным. Но вам уж хочется поскорее узнать, в чем заключался этот маленький лоренцовский фактик, или, вернее, случай, который еще ни­когда не встречался в человеческой истории.

Что за случай?

Внезапно наступивший период ясного сознания у без­надежного сумасшедшего.

Друг Лоренца, ныне покойный фармаколог доктор Ар­тур С. Лёвенгарт, попросил дать ему психотика, который на­столько потерял разум, что живет уже чисто растительной жизнью. Лёвенгарт изучал действие различных химикалиев, возбуждающих дыхательный центр при введении их в кровь. Лёвенгарту нужен был совершенно тупой и слабо­умный субъект, который не дал бы так называемого пси­хологического эффекта, то есть не стал бы дышать глуб­же в тот момент, когда игла входит в вену и химическое вещество еще не попало в кровь.

И вот в распоряжении доктора оказалось как раз то, что ему требовалось, - человек, долгие годы страдавший «ран­ним слабоумием», - устарелое название для целой группы психозов, ныне известной под новомодным словом «шизоф­рения». Больной, предоставленный Лоренцом Лёвенгарту, был безмолвным, неподвижным человеком с глазами, либо закрытыми, либо бессмысленно вытаращенными. У него не было никакого контакта с реальным миром. Это был яркий пример умственного распада, образец далеко зашедшей не­поправимой дегенерации. Короче говоря, несчастный поте­рял разум окончательно и бесповоротно.