Борьба за Дарданеллы

Затем потекут дни, пока молодой солдат, избавившись от личных дурных предчувствий, все еще радуется вещам, на которые другие солдаты давно перестали обращать внимание: тому, например, как французский солдат забрался на скалы и трубит в охотничий рог, предупреждая купающихся солдат, что с азиатской стороны начался обстрел. Или это удивительное зрелище военной педантичности: духовой оркестр, идущий парадом по берегу. Безупречно выглядящий полковник, похожий на ожившего оловянного солдатика из детской игры, поднимает руку, приветствуя флаг на закате дня. Это заурядная вещь, происходящая в столь неподходящем окружении, которая так неожиданна. Сам факт, что можно вообще играть в футбол, что люди могут предаваться этому элементарному развлечению, что они могут сидеть, как некоторые, часами в этом забытом богом уголке и вдохновенно стрелять из рогаток по воробьям, прилетающим со стороны турецких окопов. И всегда для свежего глаза в ранние утренние часы и вечерами наступали повторявшиеся вновь и вновь моменты облегчения и удивления при виде косого светлого луча в волшебной палитре красок моря.

Но к концу эти явления неизбежно переставали удивлять, становились частью общепринятого фона, и скоро молодой солдат станет заполнять свой дневник впечатлениями о еде, о последней посылке из дома, о часе, в котором он прошлой ночью лег спать, и опять о пище.

Уже прошло много месяцев с тех пор, как солдаты последний раз видели женщину, и хотя повсюду ходят обычные басни о том, что в своих окопах турки держат женщин, в роте В точно слышали, как они визжали прошлой ночью, секс не был общим предметом неотступных мыслей. Он шел на втором месте после пищи. В книге «Письма из Хеллеса», которую полковник Дарлингтон опубликовал спустя много лет после войны, приводится случай, раскрывающий не столь болезненное отчуждение, почти такое же отношение, как в примере с Робинзоном Крузо, который подчинился неизбежному. И возможно, это характерно для большинства.

Однажды чей-то ординарец объявил с трепетом: «Господин полковник, в той лодке находится женщина!» Полковник «вышел и сообщил, что это группа австралийских медсестер, которую водят по берегу, чтобы показать, как живет и спит дикий солдат. Я надел очки и увидал необычную картину, которая вызвала досаду у всех наших томми: молодой тип из штабных для показухи обнял за талию одну из сестер, принял позу и помахал нам рукой. Мы в ответ показали ему кулаки, что на баркасе всех здорово позабавило».

В конце ноября об эвакуации говорили мало. В траншеях этот вопрос обсуждался наряду с любыми другими вариантами, но меньше, и мало кто верил, что она может произойти. Все жили под ощущением физического присутствия армии, видимости постоянства. Слишком многое было вложено в это предприятие, слишком много солдат погибло, чтобы можно было с легкостью уйти. И в любом случае на этом этапе еще вообще не существовало планов вывода с Хеллеса.

Однако в начале декабря в секторе АНЗАК и в Сувле стали происходить необычные вещи. Солдат, у которых обнаруживались незначительные заболевания, не лечили в госпиталях на плацдарме, а сразу же отправляли на острова, а оттуда они уже не возвращались. Во все возрастающем количестве людей увозили ротами и батальонами, а те, кто оставался, не верили официальным объяснениям, что это является частью новой «зимней стратегии утончения плацдарма». Большей частью люди считали, что будет новый десант.

Проблема отличалась пугающей сложностью. На плацдарме Сувла — АНЗАК находилось около 83 000 человек, и сюда следует добавить 5000 животных, 2000 автомашин, около 200 орудий и огромное количество запасов на складах. Было совершенно непрактично пытаться вывезти всю армию за одну ночь, потому что для войск не было ни места на берегу, ни достаточного количества судов для перевозки на острова. Точно так же отпадал вопрос об отходе с боями: в один момент вражеские орудия, ведущие огонь с холмов, разрушат все надежды на посадку на корабли.

План, принятый окончательно, был большей частью заслугой полковника Эспиналя, который сейчас служил бригадным генералом в штабе Бёдвуда, и подполковника Уайта, австралийца из АНЗАК. Они предложили постепенный и тайный вывод в течение нескольких ночей подряд, пока наконец не останется совсем маленький гарнизон. И эти последние, «храбрейшие и самые стойкие парни», должны были использовать свой шанс оторваться от турок до того, как те догадаются, что происходит. Это означало, что операция достигнет высшей точки напряжения в последние часы (бурное море может все разрушить, при турецкой атаке все окажутся беззащитными), но все равно не было видно другого пути.

И начался период интенсивной подготовки. Вновь на островах стали собирать флотилию из малых кораблей. В Египте были готовы двенадцать тысяч кроватей в госпиталях, а пятидесяти шести временным госпиталям на судах было приказано находиться в готовности принять раненых с берега — большие лайнеры «Мавритания», «Аквитания» и «Британик» поплывут прямо в Англию. За работу по ремонту причалов, уничтоженных ноябрьскими штормами, принялись группы инженеров [35] , и был составлен детальный график, по которому каждый человек обязан был знать, что ему делать.

35

В тот раз было специально затоплено несколько кораблей, чтобы образовать волнорез, а на Имбросе адмирал Вэмисс даже предлагал использовать для этих же целей старый линкор. Но в конце концов он реквизировал угольщик, только что приплывший из Англии с 1500 тоннами угля на борту. Капитан протестовал, но все-таки пустил свой корабль ко дну. После эвакуации судно было откачано и уплыло в еще лучшем состоянии, чем до затопления.

Практически все зависело от секретности и погоды. Секретность сейчас была даже более важна, чем в дни перед десантами, и в штабе Бёдвуда не исчезала тревога, что какой-нибудь солдат, умышленно или нет, может выдать планы. Морской патруль закупорил острова от греческих каиков, привозивших товары с континента, а на Имбросе был поставлен кордон вокруг деревень под предлогом возможной вспышки чумы в этих местах.

И посреди всех этих предосторожностей лорд Милнер и прочие взялись открыто обсуждать всю проблему эвакуации в палате лордов в Лондоне. Общеизвестно, заявил лорд Милнер, что генерал Монро рекомендовал эвакуацию. Не отправился ли Китченер в Дарданеллы, чтобы предложить другое мнение? Или Китченер намерен сам командовать операцией? Это была все та же старая дикая беспечность, по которой люди адресовали письма в «Константинопольскую группировку», когда Гамильтон впервые собирал армию в Египте, а на Имбросе планировщики операции в штабе Бёдвуда ничего с этим не могли поделать. К счастью, правда, турки и германцы не могли поверить, что британцы столь небрежно выдают свои планы. Позже они признались, что рассматривали дебаты в палате лордов как пропаганду.

Погода менее поддавалась контролю. Метеорологи говорили, что она должна продержаться до конца года, и можно было только молиться Богу, чтобы они оказались правы. Один хороший южный порыв в последнюю ночь мог разрушить все предприятие.

Оставалась еще одна важная вещь: поведение самой армии. 12 декабря солдатам на Сувле и в АНЗАК в первый раз сообщили, что предстоит вывод, что кампания для них заканчивается. Люди были ошеломлены. Даже те, кто догадывался, что должно произойти что-то подобное, были озадачены, и, вероятно, это было более чем удивление. Это был неясный страх, ощущение, что происходит позорный и неестественный поворот событий. У большинства, несомненно, эти мысли уступили место чувству облегчения, и они были просто рады получить инструкции и убраться. Другие, и их было очень много, возмущались. У них тоже, как и у Руперта Брука, перед глазами стоял Константинополь, и они так же, как он, восклицали, уехав из Египта лишь восемь месяцев назад: «О боже! Я раньше никогда не был столь счастлив!» Все это было стыдно вспоминать сейчас, какое-то абсурдное и детское возбуждение, но появилась горечь бесконечных разочарований, смерти и трат, которые произошли за это время.

Последовала простая и быстрая реакция, и, возможно, она была порождена желанием избавиться от позора поражения, создать искусственный шанс для героизма, поскольку план такового не предусматривал: солдаты приходили к своим офицерам сотнями и просили оставить их в числе последних, кто будет покидать полуостров. Это был всего лишь жест, желание хоть как-то утолить гордыню, отдать дань уважения погибшим товарищам, но люди говорили об этом вполне серьезно. Ветераны возражали, что именно они заслужили это право, а вновь прибывшие настаивали, что им следует дать последнюю возможность отличиться. А поэтому не было необходимости искать добровольцев, чтобы оставаться в окопах до конца. Стояла лишь проблема выбора.

Но сейчас больше, чем героизм, требовались находчивость и дисциплина. Во вторую неделю декабря начался первый этап эвакуации. Каждый вечер после заката в анзакскую бухту и в залив Сувла входили флотилии барж и малых судов. И всю ночь шла лихорадочная работа: на борт грузили войска, животных и орудия. Первыми шли больные, военнопленные, а потом, все больше и больше, пехота. Солдаты молча спускались из окопов, их ботинки были обмотаны в мешковину. Звук шагов заглушался одеялами, выложенными на причале в несколько слоев. Наутро маленький флот исчезал, и все возвращалось в прежнее состояние. Как обычно, на причалах выгружались солдаты и запасы, те же самые команды мулов, нагруженных ящиками, пробирались к фронту от берега. И турки никоим образом не могли догадаться, что ящики на спинах мулов пусты или что высаживавшиеся солдаты — это специальная группа, чьей обязанностью было каждую ночь в темноте подниматься на борт, а потом каждое утро возвращаться на берег для того, чтобы ввести противника в заблуждение. Другой трюк был проделан с пушками. Каждую ночь стрельба прекращалась вскоре после наступления темноты с тем, чтобы дать туркам возможность привыкнуть к тишине и не догадаться, что в последнюю ночь происходит что-то неладное, когда последние солдаты покидают окопы. Точно так же пехоте было приказано не прекращать ружейного и пулеметного огня.