Борис и Глеб

Так, может, жена Владимира могла быть уроженкой не Дунайской, а Волжско-Камской Болгарии (Булгарии), выходцы из которой, поселившись на Балканах, и подарили имя новой стране? Н.И. Милютенко считает, что мать Бориса и Глеба «была взята из Волжской Болгарии после заключения мира в 985 г.» ^{165} Но и это предположение выглядит малодоказательным [59] . Официальной религией Булгарии в это время был ислам, и брак правоверной мусульманки с гяуром Владимиром также сомнителен.

59

«Никаких аргументов в пользу этой версии не приводится. Между тем, имея в виду последующую женитьбу Владимира на Анне и указание источников на сравнительно юный возраст Бориса и Глеба в момент гибели, трудно представить, что святые родились в результате брака, который был заключен около 985 г.». — Артамонов Ю.А. [Рецензия на книгу Н.И. Милютенко «Святые князья-мученики Борис и Глеб»] // Вестник церковной истории. 2008. № 3 (11); электронная версия:st.php?idar=27557. Впрочем, сам Ю.А. Артамонов, на мой взгляд, не более доказательно утверждает: «Заметим, что в свете “болгарского” происхождения матери Бориса и Глеба более убедительным выглядит мнение о ее принадлежности к правившей на Балканах болгарской царской династии».

Рассмотрим еще одну возможность согласования летописных известий. Если мать святых братьев и багрянородная Анна — разные женщины и если мы признаем достоверными известия об их возрасте, то это значит, что Борис и Глеб родились от сожительства, незаконного с церковной точки зрения союза князя с наложницей.

Владимир-язычник, по свидетельству «Повести временных лет», был ненасытным блудником. Он не ограничивал себя утехами с насельницами своего гарема, и число княжеских наложниц в Киеве и окрестных городах исчислялось сотнями: «а наложниц было у него 300 в Вышгороде, 300 в Белгороде и 200 на Берестове, в сельце, которое называют сейчас Берестовое. И был он ненасытен в блуде, приводя к себе замужних женщин и растляя девиц»^{166}.

В изложении летописца сластолюбие Владимира выглядит невероятным и явно гиперболизировано — книжник ориентируется не столько на реальность, сколько на ветхозаветный образец, он прямо соотносит русского князя с израильским царем Соломоном, известным своим женолюбием. Но всё же в этом свидетельстве, несомненно, отражена память о подлинном сексуальном поведении Владимира. Современник русского князя Титмар Мерзебургский утверждал, что Владимир не подавил в себе блудную страсть даже тогда, когда «по настоянию» супруги-гречанки «принял святую христианскую веру, которую добрыми делами не украсил, ибо был безудержным и жестоким распутником и чинил великие насилия над слабыми данайцами». Титмар добавляет, что Владимир носил на чреслах некий особенный пояс-набедренник для разжигания страсти ^{167} . Данайцами (Danai) немецкий хронист на античный манер именует греков-византийцев, но какие «насилия» он подразумевает, неясно. Это свидетельство считал истинным А.Е. Пресняков [60] , а в наше время М.Б. Свердлов склонен этому известию Титмара о нравах Владимира доверять, хотя и осторожно ^{168} . Однако Титмар может быть пристрастен: в своей хронике он с явной обидой пишет о том, что византийцы, выдавшие багрянородную принцессу замуж за русского князя (как можно понять, жестокого варвара), отказали в просьбе руки и сердца его государю императору Отгону III. [61] А может быть, Владимир и после женитьбы на Алне действительно оставил при себе по крайней мере одну из своих жен — Рогнеду ^{169} . [62]

60

«Что Анне несладко жилось в замужестве, видно из слов Титмара». — Пресняков А.Е. Княжое право в Древней Руси… С. 356.

61

Древняя Русь в свете зарубежных источников: Хрестоматия. Т. 4. С. 73. Причем Титмар считает, что Отгон III сватался именно к Анне. Фактически это неверно: ко времени сватовства Анна уже шесть лет была замужем за Владимиром; германский император мог просить руки какой-то другой византийской царевны; см. комментарий А.В. Назаренко: Там же. С. 43, прим. 63. Пристрастной и несправедливой считает оценку Титмаром Владимира А. Поппэ; см.: Поппэ А. Владимир Святой. С. 43—47.

62

Предположение основано на рассказе Лаврентьевской летописи под 1128 годом о судьбе Рогнеды: Владимир после крещения удалил ее из княжеского терема, но не переставал навещать и проводить с ней ночи. Дочь Владимира Предслава, предупредившая брата Ярослава в 1015 году о кознях Святополка, была, по-видимому, его единоутробной сестрой: иначе трудно объяснить такую заботу именно об этом брате. Руки Предславы настойчиво добивался польский князь Болеслав Храбрый, сватавшийся к ней, видимо, в 1017 году а на следующий год захвативший ее и сделавший своей наложницей; см. известия хроник Титмара Мерзебургского и Галла Анонима и комментарии А.В. Назаренко: Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники IX—XI веков. Тексты, перевод, комментарий. М., 1993. С. 196—197, коммент. 100; Древняя Русь в свете зарубежных источников: Хрестоматия. Т. 4. С. 81—82 и прим. 118, с. 168. Если Рогнеда родила Предславу еще до женитьбы Владимира на Анне, Ярославова сестра в 1017—1018 годах была уже немолода, почти тридцати лет или старше. Естественно предположить, что Предслава была моложе и родилась уже после венчания Владимира и Анны.

Гиперсексуальность князя-язычника в глазах ближайшего окружения и подданных была не изъяном, тем более не грехом, а достоинством: мужская сила свидетельствовала о его потенции как властителя и обеспечивала благополучие и плодородие земли. Арабский путешественник Ахмад Ибн ал-Аб-бас Фадлан, посетивший в 921—922 годах берега Волги, записал такой красочный рассказ о царе русов: «Один из обычаев царя русов тот, что вместе с ним в его очень высоком замке постоянно находятся четыреста мужей из числа богатырей, его сподвижников, причем находящиеся у него надежные люди из их числа умирают при его смерти и бывают убиты из-за него. С каждым из них [имеется девушка], которая служит ему, и моет ему голову, и приготовляет ему то, что он ест и пьет, и другая девушка, [которой] он пользуется как наложницей в присутствии царя. Эти четыреста [мужей] сидят, а ночью спят у подножия его ложа. А ложе его огромно и инкрустировано драгоценными самоцветами. И с ним сидят на этом ложе сорок девушек для его постели. Иногда он пользуется как наложницей одной из них в присутствии своих сподвижников, о которых мы [выше] упомянули. И этот поступок они не считают постыдным. Он не спускается со своего ложа, так что если он захочет удовлетворить некую потребность, то удовлетворяет ее в таз, а если он захочет поехать верхом, то он подводит свою лошадь к ложу таким образом, что сядет на нее верхом с него, а если [он захочет] сойти [с лошади], то он подведет свою лошадь настолько [близко], чтобы сойти со своей лошади на него. И он не имеет никакого другого дела, кроме как сочетаться [с девушками], пить и предаваться развлечениям. У него есть заместитель, который командует войсками, нападает на врагов и замещает его у его подданных»^{170}. Этот безымянный «царь» — не киевский князь, а его ритуальные леность и неподвижность непохожи на образ жизни Рюриковичей, проводивших жизнь в разъездах и походах. Однако языческие сексуальные нравы представлены арабским путешественником не только весьма красочно, но и достаточно точно.

Насколько переменился Владимир, крестившись? Историк М.Б. Свердлов, истолковывающий принятие им христианства как чисто прагматический поступок, в такую перемену не верит: «Владимир понимал всю важность введения христианства в качестве государственной религии для решения задач укрепления княжеской власти и Русского государства. <…> Владимир использовал возможности христианства <…> но не в ограничении свободы действий в личной жизни и политических обязательствах. <…> Владимир использовал христианство для достижения своих целей как политический деятель, идеолог и человек. Когда ему надо было добиться поставленных целей, он и в языческий, и в христианский периоды становился своевольным, жестоким и коварным, чуждым заповедям любви, милосердия и прощения. Его свойства как человека, с юного возраста до смерти, определялись суровым и решительным характером, традициями той эпохи, социальным и политическим статусом князя»^{171}.

Но источники прямо или косвенно свидетельствуют о глубоком усвоении Владимиром истин новой веры, в частности милосердия и евангельского предостережения-призыва: «Не судите, да не судимы будете» (Мф. 7:1). Подробнее об этом еще придется сказать чуть позже. Не исключено, что духовное перерождение было столь серьезным, что затронуло и сексуальное поведение князя. Между прочим, даже недоброжелательный Титмар пишет, что Владимир осознавал свой грех и стремился загладить его добрыми делами^{172}.

Даже если русский князь после крещения и не сменил прежнюю полигамию на союз с одной венчанной супругой, это нарушение христианской заповеди не выглядит чрезвычайным событием на фоне сексуального поведения тех времен, в частности в новокрещеных странах.

В уже христианизированной Чехии во второй половине X века среди знати было довольно широко распространено многоженство^{173}. В Польше начала XI века предписанием моногамии открыто пренебрегал тесть Святополка Окаянного польский князь Болеслав Храбрый. Будучи женат на Оде, дочери маркграфа Эккихарда, Болеслав вывез, как уже говорилось, из захваченного им Киева одну из дочерей Владимира и сделал ее своей наложницей.

Весьма вольными были нравы в скандинавских странах, с которыми в культурном отношении была тесно связана Русь и с правителями которых русские князья часто заключали брачные союзы. «<…> Олав Шётконунг, сын Эйрика Победоносного и Сигрид Гордой, первый общешведский король (995—1020/22) и первый христианский правитель шведов, имел сына от жены-христианки и несколько детей от наложниц, в частности Эймунда (Эмунда), правившего после брата Анун-да-Якоба (1050—1060-е гг.), а также дочь Астрид, ставшую супругой норвежского короля Олава Святого. А в “Саге об Олаве Святом”, норвежском короле-крестителе, рассказывается, что до женитьбы у него была наложница — взятая в плен дочь ярла “из страны вендов”. <…> И это лишь немногие примеры. Гамбург-бременский священнослужитель Адам Бременский, пользовавшийся гостеприимством датского короля Свейна Эстридсена в 70-е гг. XI в., был совершенно поражен распущенностью, царившей при королевском дворе Дании в отношениях полов, в том числе любвеобилием своего покровителя, которому он снисходительно это прощал за его преданность делам церкви. Каноник объяснял сексуальные вольности мужчин и женщин частыми отлучками мужчин в связи с викингами (здесь: военные походы за добычей. — А. Р.), с чем отчасти можно бы и согласиться. Можно также объяснять широко распространенные внебрачные связи скандинавов языческими представлениями и нравами, которые господствовали в эпоху викингов и в виде заметных реликтов сохранялись в народной толще и в XIII в., и позднее»^{174}.

При этом дети от наложниц могли получать у скандинавов те же права, что и законнорожденные. Так, «Сага о людях из Лососьей долины» рассказывает о знатном и богатом исландце Хаскульде, приобретшем рабыню, которая родила ему сына. Позднее отец завещал ему треть своего имущества, как и двум законным сыновьям. Как оказалось, наложница была дочерью ирландского ярла, попавшей в плен. Ее сын был признан знатной ирландской родней^{175}.

История сына Хаскульда относится к X веку — времени, когда скандинавский мир еще не был христианским. Однако и после принятия христианства скандинавы не оставили прежних обычаев. Помимо уже приведенных примеров из жизни шведского и норвежского конунгов можно вспомнить о внучатом племяннике Олава Святого Магнусе Голоногом, норвежском конунге в 1093—1103 годах. У Магнуса были три сына от трех наложниц: Эйстейн, Сигурд и Олав, которые после смерти отца совместно правили Норвегией. О матери Эйстейна известно, что она была простолюдинкой, но мать Олава была знатного рода^{176}. Между прочим, и сам Магнус Голоногий был сыном наложницы^{177}.

И связь Олава Святого с наложницей, и сожительство Магнуса Голоногого с наложницами относятся ко времени до их женитьбы. По мнению современной исследовательницы, эта форма отношений «складывалась как бы взамен супружества, но не наряду с ним. <…> Такое наложничество выглядит как более или менее временное и не оформленное по закону супружество. <…> С женитьбой мужчины или воссоединением его с женой такое сожительство прекращалось, мужчина его прерывал; в сагах об этом говорят иногда более выразительно: “прогнал” (сожительницу), т. е. “гражданский” и узаконенный браки не совмещались»^{178}.

Однако известны и примеры совсем иного рода, причем относящиеся именно к скандинавским правителям. Упоминавшийся сын Магнуса Голоногого Сигурд Крестоносец, правивший Норвегией в 1103—1130 годах, «сделал Боргхильд своей наложницей и увез ее с собой; их сыном был Магнус Слепой (1130—1135), а женат Сигурд при этом был на Мальмфрид <…>»^{179}. Брат Олава Святого, норвежский конунг Харальд Суровый Правитель, по-видимому, держал наложницу, состоя в браке с Эллисив — Елизаветой Ярославной, дочерью Ярослава Мудрого^{180}. По замечанию исследовательницы средневековой Скандинавии, «история знает немало примеров того, что наследники престолов были рождены от наложниц и рабынь конунгов, и это, полагают исследователи, было общей практикой, вызывавшейся к жизни, особенно в высших слоях общества, желанием оставить после себя одного или более наследников, продолжателей рода»^{181}. У скандинавских правителей были и особые соображения: «наложницы и незаконнорожденные сыновья конунгов служили для укрепления альянсов в не меньшей степени, чем институт усыновления»^{182}. А что касается Харальда Сурового Правителя, то его связь с наложницей Торой помимо политических соображений могла быть вызвана тем, что у конунга и Елизаветы не было сыновей^{183}.