Борис и Глеб
Шрифт:
Известие о повреждении Глебом ноги на устье Тьмы не обязательно надо понимать так, что это событие произошло буквально в месте впадения этой реки в Волгу. Упоминание о реке Тьме, возможно, имеет не столько предметный, сколько символический характер: падение коня — зловещая примета, происшествие случилось недалеко от реки с мрачным, «темным» названием. Выражение «на устье», возможно, означает просто «вблизи устья», «напротив устья» — на другом, правом берегу Волги.
Косвенное подтверждение того, что Глеб мог идти из Мурома в Киев волжским путем, можно найти в летописных известиях середины XII века, очевидно основанных на каких-то суздальских преданиях. Летописец Переяславля Суздальского и Радзивиловская летопись сообщают под 1159 годом о том, что вблизи Суздаля на реке Нерли было становище святого Бориса. По известию летописей, в этом месте Юрий Долгорукий построил храм в память о святых братьях {428} . В Лаврентьевской летописи к имени Бориса добавлено имя Глеба («становище Бориса и Глеба») {429} , а в Ипатьевской еще и сообщается, что это становище Бориса и Глеба на Нерли было в местечке Кидекше (село в четырех верстах от Суздаля, в котором и построил Борисоглебский храм Юрий Долгорукий) {430} .
125
В «Степенной книге» — памятнике сере дины XVI века — сообщается, что в Кидекше Борис останавливался на пути из Ростова в Киев, а Глеб — по дороге из Мурома в Киев; см.: Степенная книга царского родословия по древнейшим спискам. Т. 1. С. 415. Это известие отражает реальность не XI, а XVI века, когда основной путь из Ростова в Киев шел уже не по Волге к Смоленску и далее вниз по Днепру, а через Суздальскую землю и Москву. См.: Комарович В.Л. Китежская легенда: Опыт изучения местных легенд. СПб., 2013. С. 145. По мнению B. Л. Комаровича, Кидекша в 1024 году после расправы с населявшими ее волхвами стала опорным пунктом для Ярослава Мудрого при христианизации Суздальской земли в 1024 году и только в позднейших преданиях Кидекша была названа местом, где останавливался Борис: Там же. C. 145-151.
Увы, все соображения историков о причине, по которой Глеб шел левым берегом Волги, — лишь догадки и даже фантазии. Зато бешеная, кажущаяся невероятной быстрота путешествия, длина дневных переходов вполне правдоподобны, и потому 5 сентября могло быть точной датой гибели муромского князя. Быструю езду любили и в те стародавние времена: князь Владимир Мономах вспоминал в «Поучении», что ему приходилось за день преодолевать расстояние между Киевом и Черниговом{433} (в современном исчислении 149 километров, то есть почти 140 верст!). Святополков курьер ехал скоро, Глеб тоже спешил: он хотел застать отца в живых. Неизвестно, как были налажены станы и конские подставы на пути, но трудностей со сменой загнанных или обессилевших лошадей на свежих не было. Скорость движения Глеба и его спутников могла быть и меньшей: расчет основан на сообщении летописи, что Святополк послал вестника к Глебу после убийства Бориса, произошедшего 24 июля. Но если «второй Каин» готовил преступление заранее и давно замыслил убийство обоих братьев, он мог нанести оба удара одновременно и отправить вестника к Глебу сразу после 15 июля — почти тотчас после смерти Владимира. В таком случае у Глеба было больше времени, чтобы к 5 сентября оказаться возле Смоленска.
Ясно, и почему был выбран такой длинный путь. Короткий путь, как известно, не всегда самый быстрый. Почему Глеб не поплыл вниз по Оке из Мурома до ее впадения в Волгу, легко объяснить: земли в нижнем течении Оки, в окрестностях будущего Нижнего Новгорода, находились тогда под властью булгар, а не русских князей{434}. Понятно и то, почему князь и его свита сначала пошли берегом Волги на лошадях, а не сразу поплыли в ладье: плыть пришлось бы против течения, и такое путешествие оказалось бы более долгим.
Прямого пути из Мурома в Киевскую землю через будущие московские земли тогда, возможно, попросту не было [126] , а были только кружные: об этом свидетельствуют находки археологами восточных монет {435} . Вятичи, славянское племя, чьи земли отделяли Залесскую Русь от Киева, не были к началу XI века полностью покорены. Свободолюбивые и своенравные вятичи долго сохраняли старую, языческую веру {436} . Проповедь христианства в их землях была опасной даже в первой четверти XII века: тогда вятичами был убит монах-миссионер Кукша, постриженник Киево-Печерской обители {437} .
126
Эту мысль еще почти двести лет назад высказал Н.А. Полевой, за метивший, что «иного пути и не могло быть тогда. В Муром ездили из Ростова, а из Киева плыли до Смоленска по Днепру, потом переезжали на Волгу, и сею рекою приближались к Ростову, достигая его от берегов Волги сухим путем». — Полевой Н.А. История русского народа. Т. 1. С. 506.
Землю вятичей завоевал Святослав Игоревич (по летописи, князь совершил против них два похода, в 964 и 966 годах, но летописная хронология условна и не вполне точна{438}). Однако вятичи отнюдь не были подчинены: «…Под 981 и 982 годами “Повесть временных лет” сообщает об упорной войне, которую вел с вятичами киевский князь Владимир, сын Святослава. Другой Владимир, Мономах (праправнук Святослава), как о подвиге рассказывал в своем “Поучении” о том, что он по поручению отца проехал к Ростову “сквозь землю вятичей”. Этот поход исследователи относят к 1072 году. А еще позднее, в 1081—1082 годах, Мономах две зимы подряд ходил в Вятичскую землю воевать с местными правителями Ходотой и его сыном»{439}.
Именно опасностью путешествия «сквозе вятичей» и отсутствием прямой дороги из Ростова к Киеву объяснял путь Глеба В.О. Ключевский. «Даже былины сохранили память, что не было прямой дороги между Суздальским северным краем и Киевом<…>, — писал он. — Это был в то время непроходимый край; уйти к вятичам значило скрыться так, чтобы не сыскали. Во время борьбы Святославичей с Мономаховичами князь, теснимый врагами, иногда искал убежища за лесами, у вятичей. Из города Карачева в Козельск надо было ехать дремучими лесами Брянскими; на обилие этих лесов указывает имя города Брянска,
называвшегося тогда Дебрянском (от дебрей). Недаром Суздальский край назывался на юге Залесским» {440} . [127]127
Вятичи могли отпасть от Киева после смерти Владимира и начала борьбы между его сыновьями (убиения Бориса).
О том, что путь из Залесской Руси в Киев по Волге и Днепру через Смоленск был в то время если и не единственным, то самым привычным, свидетельствуют и действия Святополка, который выслал отряд для убийства Глеба именно под Смоленск, очевидно заранее зная, какой путь выберет жертва. Хотя не исключено: были посланы отряды, чтобы перекрыть и другие пути.
Существует и еще одно объяснение маршрута Глеба: князь будто бы шел не к Святополку, а к Ярославу, пытаясь укрыться в Новгороде от братоубийцы, или же намеревался отправиться по Западной Двине на Балтику, а оттуда в Скандинавию{441}. Но эта версия неправдоподобна. «Чтение…» Нестора свидетельствует, что Глеб намеревался искать защиты на севере у Ярослава, но книжник высказывает такую мысль, кажется, только затем, чтобы теснее связать святых братьев с Ярославом, учредившим их почитание. Никаких бесспорных свидетельств об особенно теплых братских отношениях между властолюбивым Ярославом и Глебом нет. Единоутробный брат Глеба Борис, вероятно, стал преемником отца и, «обошедший» новгородского князя, был для Ярослава не союзником, а соперником. Конечно, в ситуации смертельной опасности мальчик Глеб мог искать защиты и у Ярослава и вряд ли попал бы из огня да в полымя, свернув от Смоленска к северу, а не к югу. Но неясно, откуда Глеб мог узнать о подлинной ситуации в Киеве и о злодеянии Святополка, чтобы сразу решиться идти на север через Смоленск. Гонец от Святополка прибыл к нему заведомо раньше, чем это мог сделать вестник от Ярослава: Ярослав прежде должен был получить весть из Киева и только потом переслать ее Глебу. Ни в Муроме, ни в Ростове вестник из Новгорода Глеба уже не застал бы, а если они встретились на пути, значит, Ярославу был известен обыкновенный, принятый путь из Залесской Руси в Киев. И этот путь пролегал по Волге через Смоленск.
Впрочем, Глеб вряд ли смог получить на самом деле это предупреждение, если Ярослав его посылал. (Сомневаться в таком добродеянии новгородского князя, считая, что из властолюбия он косвенно поспособствовал гибели отрока Глеба, у нас нет оснований.) Глеб не пытается бежать от убийц, видя их ладью-«насад»{442}. А ведь совсем юный Глеб в отличие от Бориса не был изначально готов принять смерть, он приемлет свою участь и молится за своих врагов только уже схваченный ими. Его мольба о пощаде, обращенная к убийцам, — одно из самых эмоциональных, самых трогательных мест в древнерусской литературе:
«Блаженный понял, что хотят убить его. И, глядя на убийц кротким взором, омывая лицо свое слезами, смирившись, в сердечном сокрушении, трепетно вздыхая, заливаясь слезами и ослабев телом, стал жалостно умолять: “Не трогайте меня, братья мои милые и дорогие! Не трогайте меня, никакого зла вам не причинившего! Пощадите, братья и повелители мои, пощадите! Какую обиду нанес я брату моему и вам, братья и повелители мои? Если есть какая обида, то ведите меня к князю вашему и к брату моему и господину. Пожалейте юность мою, смилуйтесь, повелители мои! Будьте господами моими, а я буду вашим рабом. Не губите меня, в жизни юного, не пожинайте колоса, еще не созревшего, соком беззлобия налитого! Не срезайте лозу, еще не выросшую, но плод имеющую! Умоляю вас и отдаюсь на вашу милость. Побойтесь сказавшего устами апостола: 'Не будьте детьми умом: надело злое будьте как младенцы, а по уму совершеннолетни будьте' [1 Коринф. 14: 20]. Я же, братья, и делом и возрастом молод еще. Это не убийство, но живодерство! Какое зло сотворил я, скажите мне, и не буду тогда жаловаться. Если же кровью моей насытиться хотите, то я, братья, в руках ваших и брата моего, а вашего князя”».
Но все эти ранящие чувствительное сердце просьбы были бессмысленны: «И ни единое слово не устыдило их, но как свирепые звери напали на него. Он же, видя, что не внемлют словам его, стал говорить: “Да избавятся от вечных мук и любимый отец мой и господин Василий (крестильное имя Владимира. — А. Р.), и мать госпожа моя, и ты, брат Борис, — наставник юности моей, и ты, брат и пособник Ярослав, и ты, брат и враг Святополк, и все вы, братья и дружина, пусть все спасутся! Уже не увижу вас в жизни сей, ибо разлучают меня с вами насильно”. И говорил плача: “Василий, Василий, отец мой и господин! Преклони слух свой и услышь глас мой, посмотри и узри случившееся с сыном твоим, как ни за что убивают меня. Увы мне, увы мне! Услышь, небо, и внемли, земля! И ты, Борис брат, услышь глас мой. Отца моего Василия призвал, и не внял он мне, неужели и ты не хочешь услышать меня? Погляди на скорбь сердца моего и боль души моей, погляди на потоки слез моих, текущих как река! И никто не внемлет мне, но ты помяни меня и помолись обо мне перед Владыкой всех, ибо ты угоден ему и предстоишь пред престолом его”» («Сказание об убиении Бориса и Глеба»){443}.
Эти моления, естественно, не являются «записью» подлинных молитв юного князя. Убийцы вряд ли оставили ему достаточно времени для таких прошений и сетований, всё было проще, грубее и быстрее. Но психологически они вполне достоверны.
В самом убиении Глеба содержатся, возможно, какие-то отголоски древнего обряда. Князя убивают не сами посланцы Святополка во главе с Горясером, а собственный слуга, причем это повар, и он этнически и, возможно, религиозно «чужой», «чуждый»: имя Торчин — это этноним тюркского народа (торков), выходцы из которого служили русским князьям. Подобным образом позднее, в 1097 году, князя Василька Теребовльского поручат ослепить овчарю Берендею, чье имя является обозначением другого тюркского народа. (При этом летописец называет Берендея «торчином» — торком {444} .) Убийство Глеба поваром похоже на жертвоприношение, при этом «свои» злодеи — посланцы Святополка не решаются сами зарезать ребенка. Но в христианском смысловом пространстве это преступление предстает подобием Крестной Жертвы Христа: не случайно и «Повесть временных лет», и «Сказание о Борисе и Глебе» называют убиваемого агнцем, как Агнцем Небесным символически именуется Иисус Христос [128] .
128
Такие именования Христа Агнцем в Новом Завете постоянны: Ин 1: 29, 36; 1 Петр. 1: 19; Откр. 5: 6 и др. В ветхозаветной Книге пророка Исайи есть образ «Раба Господнего», который «яко агнец пред стригущим Его безгласен» (53: 7); в христианской традиции, начиная с Деяний святых апостолов (8: 32—35), он истолковывается как символ-предречение о Христе и о Его Крестной смерти. Глеб в «Сказании…», умоляя убийц о снисхождении, называет себя молодой лозой. Это тоже уподобление Христу: Иисус в Евангелии от Иоанна (15: 1) символически именует себя виноградной лозой.