Борисов-Мусатов

А затаённая печаль уже угнездилась внутри, всё более и более предъявляя на душу свои права.

Одиноким можно быть и в шумном обществе. Одиноким можно быть и при слишком явной внешней общительности. Позднее, вспоминая школьные свои годы, признался художник в пристрастии к уединению на берегу волжского острова: «Он был пустынен, и я любил его за это. Там никто не мешал мне…» Мы еще к этому вернемся, но пока: не тут ли истинное сказалось, хотя и потаённое для всех — в том общительном, стремительном мальчике?

Ещё до учебы полюбил он сад возле своего дома — ухаживал за деревьями, цветами, так что его даже садоводом домашние прозвали. Разумеется, дело тут не в ботанических симпатиях. Цветы. Слово для Борисова-Мусатова особое. Цветы — цвета. Внимание к цвету. Любовь к цвету. Страсть к цвету. Понимание цвета. Старание проникнуть в сокровенные, мистические быть может, тайны цвета.

В истории живописи он стал славен как «один из замечательных колористов, поэт цветовых грез»³.

Может быть, уже тогда, в ранние детские годы, ощутил он (или подсознательно воспринял?), что слишком неустойчиво, непрочно его существование в земном мире, слишком недолгий срок выделен ему судьбою для жизни. Но душе нужно ощутить и свою причастность к вечности. Времена приходят и уходят, время течёт — и его всегда мало у человека. Время — временно. Вечность — вечна. Вечность может дать покой и ощущение прочности, но нужно суметь распознать её следы в быстротекущей повседневности.

Цвет — вечен. Неизменна и непреложна сменяемость времён, и запечатлевает её — цветовое, равномерное и волнообразное колебание зримого мира. Что неуничтожимо в травах и деревьях? Они зеленели в незапамятные времена, когда глаз человека ещё не мог восхищенно принять их в себя; они будут зеленеть и после нас. Да, это были и будут другие травы и деревья, но зелень останется в них всё той же, прекрасной и торжествующе вечной.

Цвет — один из атрибутов вечности. Один из способов побороть время. Мгновение, запечатленное в красках, становится уже не частицей исчезающего времени, но принадлежностью вечного. Пусть это иллюзия. Но всё же и слабая ниточка связи между эфемерностью бытия и причастностью к непостижимому. Итак: цвет должен быть не только увиден и воспринят в природе, но и перенесён в нечто, сотворенное твоей волею и талантом.

Мальчик начал рисовать в шесть лет. Почти на тридцать лет рисование — живописание — становится сутью, смыслом его бытия. Остальное — не в зачёт. Недаром же по два года сидел он в каждом классе саратовского реального училища, с трудом перемещаясь по лестнице реальных знаний. Но его влекло к нереальному, к вымыслу, к иллюзии. Зачем всё остальное, когда есть всепоглощающая устремленность к одному?

Конечно, и болезнь виновата, пропускать приходилось много. Но учение и в промежутках между обострениями болезни не шло. Одним лишь отличался он среди прочих: рисованием и раскрашиванием контурных карт. «Географические карты являлись в его исполнении целыми картинами. Море около берегов обводилось необыкновенно живописной краской, горы растушевывались с удивительной тщательностью, реки и озёра покрывались волнами»⁴. Тут всё ясно, объяснений не требуется. Но это уже побочное следствие главного увлечения.

Путь к вершинам искусства был для Борисова-Мусатова долог. Лишь с конца века начали появляться его шедевры. А перед тем — двадцатилетний изнурительный труд, не бесполезный разумеется, — были тут свои подъёмы и свои поучительные неудачи. Но затеряться бы ему в кругу второстепенных и даже третьестепенных живописцев, если бы ограничилось всё теми двадцатью годами. И могло бы: болезнь способна была разрушить всё в один момент.

Двадцать долгих лет подъёма начались с самостоятельных упражнений без всякой системы и наставлений. Единственный сын, первенец, калека, он не мог не вызывать особой родительской любви, обостренной жалости к себе. В таких случаях всякая прихоть ребёнка выполняется с готовностью. Если же прихоть — краски и карандаши, тем более с радостью.

Напротив Саратова, на Волге, тянулся Зеленый остров. «Он был для меня чуть ли не «таинственный остров». Я знал только один ближайший его берег. Он был пустынен, и я любил его за это. Там никто не мешал мне делать первые робкие опыты с палитрой»⁵. Эти строки воспоминания, написанные художником уже гораздо после, затрепаны исследователями и биографами, зацитированы до дыр. Тут уж ничего не поделать: жизнь Борисова-Мусатова и недлинна, и небогата событиями, немного следов-документов дошло от него до нас — пересечения пишущих о художнике неизбежны. А зацитированные цитаты — обычно из ключевых. Такова и приведённая только что.

Опыты с палитрой — попытки установления первого творческого контакта с цветом. Каковы они были? Вероятно, как и всегда в таких случаях, наивны и нередко малоуспешны. Несомненно, было и интересное: всё-таки «опыты» делал будущий несравненный живописец. Но тут можем мы только гадать. Известно, что девятилетний Виктор преподнес отцу ко дню рождения настоящую «картину» и тот повесил её на стену — в понятной радости и гордости за сына. Впрочем, родительские восторги в подобных ситуациях — плохой критерий.

В реальное училище Мусатов поступил одиннадцатилетним, сразу во второй класс — и тут же попал в руки учителя-профессионала Федора Андреевича Васильева, почтенного и смиренного старца.

Наверное, Васильев был тем самым учителем, который необходим именно в начале учения, когда надо выработать прежде всего серьёзность и дисциплину труда. Тщательность проработки рисунка, аккуратность, точное следование натуре — вот чего требовал Васильев от учеников. Собственные работы учителя давали зримый образец того, к чему он призывал подопечных. Дошли до нас воспоминания о портрете Пушкина, что изготовил Васильев для училища, — все восторгались. И похоже, и с тщательностью необыкновенной исполнено, будто напечатано. Что нужно для неискушенных и наивных ценителей? Именно похожесть, аккуратность, добротность рисунка. Виктор Мусатов принес однажды в класс нарисованную комнату, именно очень похоже изображенную. Васильев растрогался, взял работу ученика домой: на память. Может быть, тоже повесил на стену?

Разумеется, точная фиксация объекта изображения не есть главное достоинство искусства, не самоцель его. Степень «похожести» определяется художественными задачами и индивидуальностью мастера. Однако овладеть и этой стороной изобразительности художник, пожалуй, обязан. Нарушать правила не в ущерб искусству может только тот, кто хорошо их изучил и усвоил.

Стремление к натуралистичности изображения в пору ученичества вырабатывает усидчивость, трудолюбие, дисциплину — качества, без которых и подлинное творчество невозможно. Без них из ученика выйдет поверхностный дилетант, не владеющий основами своей профессии.

Оставим ненадолго ученика саратовского реального училища за его штудиями. Вспомним судьбу литературного героя — Бориса Райского из гончаровского «Обрыва». Гончаров дал убедительное решение проблемы мастерства и дилетантизма. Герой романа, как известно, вознамерился однажды посвятить жизнь искусству и стал ходить в Академию художеств (где окажется в конце концов и Борисов-Мусатов, но об этом позже):

«Он робко пришёл туда и осмотрелся кругом. Все сидят молча и рисуют с бюстов. Он начал тоже рисовать, но через два часа ушел и стал рисовать с бюста дома.

Но дома то сигару закурит, то сядет с ногами на диван, почитает или замечтается, и в голове раздадутся звуки. Он за фортепиано — и забудется.

Недели через три он опять пошёл в академию: там опять все молчат и рисуют с бюстов.

Он кое с кем из товарищей познакомился, зазвал к себе и показал свою работу.

— У вас есть талант, где вы учились? — сказали ему. — Только… вот эта рука длинна… да и спина не так… рисунок не верен!

Между тем затеяли пирушку, пригласили Райского, и он слышал одно: то о колорите, то о бюстах, о руках, о ногах, о «правде» в искусстве, об академии, а в перспективе — Дюссельдорф, Париж, Рим. Отмеривали при нём года своей практики, ученичества, или «мученичества», прибавлял Райский. Семь, восемь лет — страшные цифры. И все уже взрослые.