Боярин

Беру со стола перочинный, в полном смысле этого слова, ножик и подойдя к гвардейцу перерезаю веревки на его руках.

— Садись, — указываю ножиком на лавку. — Рассказывай.

— Что рассказывать-то, боярин?

— Все рассказывай — где был, чем занимался с того момента, как меня вчера подстрелили, кто может подтвердить.

— Дык, не был я нигде, — растерянно говорит Савелий. — Подле тебя неотлучно находился.

— И ночью никуда не выходил?

— Единожды только и вышел по нужде.

— Кто-то видел, как ты выходил?

— Дочка воеводы Полина Афанасьевна как раз из светелки своей выходила. Она может подтвердить. И еще кто-то из холопов дрова в избу заносил, — с готовностью сообщает Савелий, не понимая, что указывает на нежелательных свидетелей.

Бросаю взгляд на воеводу. Тот внимательно слушает, забыв о своей обязанности вести протокол допроса. Может, оно и к лучшему, что забыл.

Снова обращаюсь к гвардейцу:

— Когда последний раз видел лекаря Илью?

— Лекаря-то? Дык, как он твою голову перебинтовал, Так и ушел. Более не видел я его. И не убивал я…

— Погоди, — поднимаю руку ладонью вперед, осаживая вскочившего арестанта. — Ты с лекарем о чем-либо разговаривал? Может, ссорились или спорили о чем?

— Да о чем же мне с ним спорить, боярин? Он же лекарь, а я солдат.

— Отвечай по существу! — прикрикиваю для порядка на гвардейца.

— Не было промеж нас ни ссоры, ни спора какого. Нешто я буду лекарю перечить? — снова не сдерживается бедолага. — Он как наказал тебе покой обеспечить, да еще сказал, чтобы бульон куриный обязательно сварили — от удара головы помогает, так и ушел.

— То и я слышал, — подает голос воевода, — про бульон-то.

— Так я ж и не видел больше Илью, — Савелий переводит взгляд то на меня, то на воеводу и произносит на этот раз тихим поникшим голосом: — Не убивал я лекаря.

Мне искренне жаль парня. Жаль, несмотря на то, что это он той злополучной ночью под руководством Алексашки накинул мне на голову кафтан и постоянно отвешивал тумаки, пока меня, связанного, вели к князю. И будь на то княжеская воля, снес бы Савелий мою голову сабелькой не задумываясь, а может, и испытал бы даже некое удовлетворение. А мне вот его жаль. Вот такое я дитя цивилизованного века.

— Я тебе верю, Савелий, — кладу руку на плечо гвардейца. В его глазах вспыхивает надежда, но я продолжаю: — Однако моей веры мало. Твою невиновность необходимо доказать.

— Как же доказать-то? — вопрошает воевода.

— Очень просто, — поворачиваюсь к нему. — Необходимо найти настоящего убийцу.

В помещении воцаряется молчание. Лишь гул огня да потрескивание дров в жаркой печке нарушают тишину.

— Как же его найти-то? — на этот раз спрашивает гвардеец.

— А это уже не твоего ума дело. Тебе, не прочитавшему за свою жизнь ни одного трактата древнегреческих детективов Конан Дойля и этого, как его, Дарьяла Донцова, не понять всей тонкости детективной логики, — бросаю взгляд на воеводу и понимаю, что тот тоже не понимает не только детективную логику, но и основную часть сказанных мною слов. Впрочем, как и я сам. И вновь возвращаюсь к Савелию: — Тебе, братец, пока придется посидеть здесь. Тут уж ничего не поделаешь. Ежели тебя отпустить, то истинный убийца сразу насторожится и затаится. Понял? А ты, Афанасий Егорыч, распорядись, чтобы его не связывали и содержали в более достойных условиях. Истинной причины такого послабления не поясняй. Скажи, например, что Савелий обладает какими-нибудь ценными сведениями, а потому должен быть в полном здравии до особого княжеского распоряжения. Ну, или сам что-нибудь придумай более правдоподобное. Не мне же тебя учить, в самом-то деле.

После того, как уводят Савелия, некоторое время меряю шагами комнату, обдумывая дальнейшие действия. Воевода молча сопровождает меня взглядом, вертя в толстых пальцах перо.

— А ты пиши, Афанасий Егорыч, пиши, — киваю ему. — Пиши все как есть. Мол, зарезали лекаря. Что боярин… Как его?

— Залесский Никита.

— Ага. Значит боярин Никита Залесский утверждает, что зарезал лекаря гвардейский старшина… Нет, не так… Утверждает, будто зарезал лекаря старшина личной гвардии Светлейшего Князя Петра Александровича Невского. Пиши, что никаких мотивов для убийства у старшины не прослеживается, а сам он утверждает, что к убийству не причастен. Чего? Мотивы? Ну, повода к убийству у него нет. Понятно? Да, и подпишись, что дознание вел самолично. Не надо мое имя без нужды афишировать. Известность она, уважаемый Афанасий Егорыч, в тайном сыске лишь помеха.

— Дык, оно понятно, — кивает воевода, скрипя пером. — Как говоришь про поводы писать-то?

— Про какие поводы? — не сразу доходит до меня. — А-а. Да пиши уже как знаешь. Главное чтобы суть ясна была. И пусть, пожалуй, приведут того шалопая, что меня давеча подстрелил.

Распахиваю дверь, за которой томится в ожидании начальник стражи, и жестом зазываю его. Получив от воеводы распоряжение насчет непутевого стрельца, тот снова уходит.

Приводят провинившегося. М-да, действительно совсем еще стрельчонок. Лет пятнадцать на вид. Кафтан на нем сидит, как папино пальто. Ему бы еще колпак с помпончиком — и вылитый Пьеро. Пьеро с подбитым глазом. Не Савелий ли приложился?

— И чем же я так не угодил тебе, братец, что ты решил подстрелить меня среди бела дня?

— Не нарочно я, боярин, ей богу не нарочно, — приложив руки к груди, парнишка падает на колени. — Я в ворону целился.

— Нешто я так на ворону похож? Да встань ты. Встать, кому говорю!

— Не похож, — растерянно отвечает тот, поднимаясь. — Кабы энтот под руку не толкнул…

— Не пререкайся, щенок! Не то снова плетей отведаешь! — гаркнул воевода так, что я вздрогнул, а парнишка испуганно ссутулился и вжал голову в плечи.

Открываю рот, сказать воеводе, чтобы не вмешивался, но сдерживаю себя — кто я такой, чтобы указывать командиру порубежной крепости в присутствии его подчиненных? Снова переключаю внимание на юного стрельца:

— Это кто ж тебя под руку толкнул?

— Дык, холоп того боярина, что из столицы наезжает, — бормочет парнишка, боязливо косясь на грозного воеводу.

— Та-ак. Это уже интересней. Ну-ка, давай поподробней, — положив руку на плечо стрельца, усаживаю его на скамью и сам сажусь рядом. — Тебя как зовут, стрелец-молодец?

— Борька.

— А скажи, Борька, как холоп того боярина рядом с тобой оказался?

Парень, словно не понимая, что от него требуется, растерянно переводит взгляд то на воеводу, то на меня, то снова на воеводу.

— Говори, щенок! — снова орет Афанасий.

Стрелец с перепугу попытался подскочить со скамьи, но я удержал его на месте, ухватив за шкирку.

— Он к нам с Еремой загодя подошел, — наконец-то заговорил Борька. — Вот как ты, боярин, с гвардейским старшиной в башню прошел, так тот столичный боярин со своими холопами следом показались. Боярин-то мимо прошел, а один холоп к нам направился. Спросил, не из нового ли мы набора, да попросил ружья посмотреть, показать, как заряжаются. Потом сказал, что меткость нужно следя за летящей птицей нарабатывать. Сам в ворон целиться начал. Потом мы с Еремой стали за ними ружьями водить. А как я стрельнул, дык и сам не пойму. Энтот холоп ружье потянул, а оно и стрельнуло. Я и понять ничего не понял, а он мне в глаз как припечатает, — парнишка потрогал опухшую половину лица и поморщился. — Я наземь и брякнулся. А он кричит, мол, пошто, стервец, в бояр стреляешь? И давай меня сапогами по ребрам охаживать. Я уж думал, забьет насмерть. Ежели б мужики не оттащили его, то и забил бы.

Теперь понимаю, отчего стрелец говорит, будто с силой слова выдавливает, и постоянно локти к бокам жмет. Похоже, ребра у него действительно отбиты. А ведь ему еще и плетей всыпали в наказание. Ну, не будет впредь оружие кому попало в руки давать.

Выпроваживаю парнишку за двери и наказываю ждать.

Ситуация все более проясняется, и все более не нравится. Задумчиво смотрю на воеводу — заодно ли он с этим горбоносым Залесским, или нет? Можно ли ему довериться? И почему он молчит? Будто бы и не сделал никаких выводов из рассказа стрельца.