Боярин

Погост оказался за заброшенной деревенькой. Завидев могилки, я остановился, давая возможность девушке наедине попрощаться с дорогими ей людьми. Не знаю, сколько прошло времени, но продрог я изрядно. Когда начало смеркаться, не выдержал и окликнул Алену.

Возвращались тоже молча. От усадьбы тянуло дымком, и слышался металлический звон. Звон, как оказалось, доносился от конюшни. Там Владимир сбивал цепи с рук Савелия.

С лошадьми ямщики уже управились, определив их на ночь в конюшню. Сани так и остались посреди двора, на том самом месте, где в ту страшную ночь стояла телега с трупами. Это воспоминание навеяло мысль о том, как же девушка будет ночевать одна в комнате, где убили ее нянечку? Пришлось еще раз посетовать на несообразительность воеводы, что не отправил с нами какую-нибудь девку. Ладно бы нам день в пути быть, а то, по заверениям ямщиков, не менее трех недель.

К моему облегчению как-то само собой получилось, что заботу об Алене взял на себя Владимир. Из всех он один был женатый, а потому имел опыт общения с женщинами в бытовом плане. Да и в пути я несколько раз замечал, как он, управляя повозкой боярышни, перебрасывался с ней парой-другой слов.

Я же, к своему удивлению, не то чтобы робел перед Аленой, а просто не мог найти нужных слов для беседы с ней. Уж там-то, в моем мире я бы ее за пятнадцать минут… Впрочем, там таких не было… А каких таких? Какая она — Алена Митрофановна? Я-то доселе видел ее всего пару раз мельком. Один раз, когда защищал ее от бандитов. Другой, если то мне не померещилось, когда первый раз очнулся в санях после ранения. А пообщаться нам и вовсе не доводилось. И особым желанием общения со мной она, как видно, не горит. Ну да впереди дорога длинная. Думаю, еще пообщаемся.

И снова плен

Ночью меня сбросили с лавки и, заломив руки за спину, связали, попутно несколько раз пнув под ребра.

— Попался, гаденыш! — услышал я злорадный голос Залесского. — Из-за тебя теперь и девку порешить придется. На сук его!

— Погодь, Никита. На сук его завсегда успеется, — раздался еще один знакомый голос, и я, повернув голову, в свете разгорающихся лучин с удивлением увидел живого и невредимого Евлампия Савина. — У меня к этому человеку интерес имеется.

Как только я до конца осознал ситуацию, меня вдруг разобрал неудержимый смех. Тот самый смех, который называют истерическим. До сих пор думал, что подобному подвержены только психически неуравновешенные люди. Себя, естественно, таким не считал. И вот теперь, лежа на грязном полу, ухохатывался до слез и боли в животе, и никак не мог остановиться. А душу меж тем обволакивало чувство безразличия к собственной дальнейшей судьбе. Все! Все надоело! Весь этот бред надоел! Пусть меня либо вылечат, либо убьют, но участвовать в этом балагане я больше не намерен.

Вот только Алену жалко. Получается, что из-за меня теперь и ее убьют. И спасти ее на этот раз у меня не получится — связан крепко, и на помощь прийти некому. А что с остальными? Наверняка тоже в живых не оставят, если уже не порешили. Я-то жив, только благодаря какому-то интересу, имеющемуся ко мне у изменника Евлампия. Интересно, что ему от меня нужно? Эта мысль заставила смех отступить, и я затих, упершись лбом в пол и тупо пялясь в забитую грязью щель меж половых досок.

— Закончил кудахтать? — поинтересовался Евлампий, несильно толкая меня в плечо носком сапога. — Поднимите его, хлопцы. Надобно мне его глаза видеть.

Меня схватили за связанные за спиной руки и дернули вверх так, что хрустнули плечевые суставы.

— Осторожней, черти! — вскрикиваю, морщясь от боли. — Руки выломаете, я ж тогда говорить не смогу.

— Сможешь, — заверяет Евлампий. — На дыбе все говорить начинают, аки греческий проповедник перед паствой.

— Я не такой, как все. Я больше на ласку поддаюсь.

— И приласкать могем. Сунь-ка, хлопец, кочергу в печь, пусть согреется для ласк.

— Чего тебе надо-то от него? — опережает мой вопрос Залесский.

— Слышал я, когда связанным в бортничей избушке сидел, как Петьке один его человек про какое-то золотишко рассказывал, которое он вместе с этим вот, — кивнул на меня Савин, — где-то в лесу припрятали.

— Так, небось, его забрали уже, то золотишко-то. Невский-то еще когда в столицу подался.

— Думаю, Никита, не забрали золотишко. Нас оно дожидается, — усмехнулся изменник и пояснил: — Знали о захоронке только двое. Того Петькиного холуя хлопцы порубали, когда он по мою душу явился. А этот, ты сам сказывал, в беспамятстве до Петькиного отъезда валялся. Да и спешил сильно гаденыш, вряд ли досуг ему было по лесу шариться. Так что по всему выходит, на месте то золотишко.

Похоже, говоря про холуя, которого зарубили, он имел в виду Алексашку Меньшикова. Жаль мужика. Жаль даже несмотря на то, что если бы не княжеская рассудительность, Алексашка не раз мог бы отправить меня на тот свет.

— Много золотишка-то? — этот вопрос Залесский адресовал уже мне. Однако, видя, что я не спешу с ответом, обернулся к одному из своих холопов, сующему кочергу в полыхающий жаром зев печки: — Гринька, ты суй так, чтобы в самые угли. Недосуг нам долго ждать.

— Дык, знамо, боярин, — кивнул в ответ холоп.

Такой поворот мне в корне не нравился. Может, минуту назад я и желал смерти, но не мучительной же? Я им что, партизан, что ли? Да на фиг мне это золото?

— Э, мужики, так это что, весь сыр-бор из-за того рыжья, что ли? Да оно мне в нафиг не уперлось. Я же монах, у меня к златофилии стойкий иммунитет с пеленок. Не верите, можете посмотреть на левом предплечье следы от прививок.

— Перекинь веревку через матицу да подвесь этого говоруна на дыбу, — решил прервать мое красноречие Евлампий, обращаясь ко второму подручному столичного боярина.

— Ты, смерд, — подошел ко мне вплотную Залесский, — ежели еще раз мужиками нас назовешь, я тебе язык на раскаленную кочергу намотаю.

Боярин приблизился настолько, что я еле сдержался, чтобы не врезать лбом по его горбатому носу. Лишь сказал в ответ на угрозу:

— Тогда я точно ничего не смогу рассказать.

— Ишо греть? — спросил холоп, достав из печи кочергу, конец которой уже светился зловещей краснотой.

— Добела чтоб, — распорядился боярин.

Тем временем второй холоп привязал к моим рукам просунутую через потолочную балку веревку и потянул ее вверх. Я лихорадочно искал выход из сложившейся нехорошей ситуации, но по всему получалось, что мое положение безнадежное. Как бы чистосердечно я не намеревался рассказать и показать, где зарыл в снегу золотые монеты, бандиты не собирались ничего слушать без так неразумно затребованных мною предварительных «ласк».

Изо всех сил напрягаю предплечья, не давая вывернуть руки, и тянущий веревку холоп начинает кряхтеть от натуги.

— Остап, помоги хлопцу, — зовет Савин, и из какого-то угла появляется один из тех бандюков, что напали на княжеский обоз. Видать, какая-то заплутавшая в лесу группа вышла в тот раз к избушке бортника и освободила привязанного к лавке изменника.

Сопротивляться усилиям двоих не в моих силах. Не выдержав напряжения в мышцах, расслабляю руки, но перед этим слегка приседаю. Бандиты, воспользовавшись послаблением, резко тянут веревку. Когда предплечья выворачиваются до предела, и в следующий миг должны начать трещать суставы, резко отталкиваюсь от пола, запрокидывая ноги вверх подобно тому, как на турнике выполняется задний подъем переворотом. Только я стараюсь выполнить упражнение в обратном порядке — просунуть зад и ноги между связанных рук. Не тут-то было. Будь мои руки хотя бы на четверть метра длиннее, я легко смог бы вывернуться. Хоть и не знаю, что дало бы мне это в итоге.