Боярщина

– Теперь припоминаю, - отвечал Эльчанинов, вглядываясь в своего спутника и действительно узнавая в нем сына одного бедного дворянина, который часто ездил к ним в усадьбу и привозил с собою мальчика, почти ему ровесника.

– Где ваш батюшка?
– спросил он.

– Отец мой умер.

– И вы теперь одни?

– Один, - отвечал Савелий.
– Вы много переменились, Валерьян Александрыч! Я вас не узнал было, - прибавил он.

– Не мудрено, - произнес Эльчанинов со вздохом, - переменишься, поживши на свете, - прибавил он.

– Да вы много ли еще нажили; разве горе какое особливое у вас есть, а то что бы, кажись...

– возразил Савелий.

– Горе?
– повторил Эльчанинов.
– Горя нет, а так, скучаю!

– Отчего же вы скучаете?

– От нечего делать.

Савелий улыбнулся.

– Вот как, - проговорил он, - нам работа руки намозолила; а есть на свете люди, которым скучно оттого, что делать нечего.

– И очень много, - подхватил Эльчанинов, - большая часть людей несчастны оттого, что не знают, что им делать. Из них же первый - аз есмь, заключил он и зевнул.

– Вам, я думаю, надобно служить, - заметил Савелий.

– Служить-то бы я рад, подслуживаться тошно [7] , - проговорил с усмешкой Эльчанинов.

– Ну, женитесь.

– Жениться? На ком?

– Я не знаю; а думаю, за вас пойдет хорошая невеста.

– Сыщите.

– Я не сват, - сказал с улыбкой Савелий.
– Сыщите сами.

– Легко сказать. Сами вы, например, отчего не женитесь?

Савелий при этом вопросе покраснел.

– Какой я жених? За меня девушка, у которой есть кусок хлеба, не пойдет.

7

Служить-то бы я рад, подслуживаться тошно...
– искаженные слова Чацкого из комедии А.С.Грибоедова "Горе от ума".

– А вы бедны?

– Три души у меня-с, из них одна моя собственная.

– Чем же вы живете?

– Да хлебопашеством больше-с.

– И сами пашете землю?

– Пашу-с.

– Это ужасно!
– воскликнул Эльчанинов, - дворянин по рождению...

Молодые люди на некоторое время замолчали.

– Любили ли вы когда-нибудь в жизни?
– спросил вдруг Эльчанинов, у которого поступок Анны Павловны не выходил из головы и которому уж начинал нравиться его новый знакомый.

– Любил ли я женщин?
– спросил Савелий.
– Нет еще.

– И не любите.

– Почему же?

– Потому что они этого не стоят. Слышали ли вы у предводителя, что говорили про Мановскую? Это еще лучшая из всех.

– Это неправда, что про нее говорили!

– Вы ее знаете?

– Как же-с: соседское дело, бываю у них, видал ее; а вы ее знаете?

– Я еще ее в Москве знал. Она недурна.

– Да-с, и очень добрая и не гордая, - сказал Савелий.

Эльчанинову пришло в голову сделать Савелию поручение к Анне Павловне, но он боялся.

– А когда вы будете опять у них?
– спросил он.

– Не знаю, как случится. А вы ездите к ним?

– Нет, мне не правится ее муж.

– Я поклонюсь ей от вас, коли угодно, - сказал Савелий, как бы угадывая намерение своего спутника.

– Ах, сделайте милость, - сказал Эльчанинов, обрадованный этим вызовом, - и скажите ей, что в Москве она лучше держала свое обещание.

– А разве она не сдержала какого-нибудь обещания?

– Да, пустяки, конечно: обещалась у предводителя танцевать со мною кадриль и уехала.

– Ее, может быть, муж увез.

– Очень может быть. Скажете?

– Извольте.

– Только с глазу на глаз.

– Это для чего-с?

– Потому что этот господин муж может подумать бог знает что.

– Так я лучше ничего не буду говорить, - сказал, подумавши, Савелий.

– Нет, нет, бога ради, скажите, - проговорил Эльчанинов, испуганный мыслью, что не догадывается ли Савелий.

– А вам очень хочется?
– спросил тот.

– Очень...

– Да тут ничего такого нет?

– Решительно ничего.

– Хорошо, скажу-с.

Разговаривая таким образом, молодые люди подъехали к Ярцову.

– Прощайте!
– сказал Савелий.

– Доброй ночи, - проговорил Эльчанинов, протягивая к нему руку, приезжайте ко мне, мы старые знакомые.

– Хорошо-с, - отвечал тот и поворотил лошадь к своему флигелю, а Эльчанинов подъехал к крыльцу дома Клеопатры Николаевны.

При входе в гостиную он увидел колоссальную фигуру Задор-Мановского, который в широком суконном сюртуке сидел, развалившись в креслах; невдалеке от него на диване сидела хозяйка. По расстроенному виду и беспокойству в беспечном, по обыкновению, лице Клеопатры Николаевны нетрудно было догадаться, что она имела неприятный для нее разговор с своим собеседником: глаза ее были заплаканы. Задор-Мановский, видно, имел необыкновенную способность всех женщин заставлять плакать.

При появлении Эльчанинова хозяйка издала восклицание.

– Боже мой! Monsieur Эльчанинов!
– сказала она.
– Так-то вы исполняете ваше обещание, прекрасно!

– Извините меня, - начал Эльчанинов, не кланяясь Задор-Мановскому, который в свою очередь не сделал ни малейшего движения.
– Я не мог приехать, потому что был болен. Но, кажется, и вы чем-то расстроены?

– Ах, у меня горе, Валерьян Александрыч: мой опекун помер.

– Опекун? Зачем у вас опекун?

– Опекун над имением моей дочери; вы не знаете, с какими это сопряжено хлопотами. Нужно иметь другого; вот Михайло Егорыч, по своей доброте, принимает уж на себя эту трудную обязанность.

– Напротив, я полагаю, приятную, - возразил Эльчанинов.

– Может быть, это вам так кажется; для меня ни то, ни другое... Я назначен опекою, - проговорил Задор-Мановский.

– Что ж тут для вас, Клеопатра Николаевна, за хлопоты?
– сказал Эльчанинов.
– Все равно, кто бы ни был.

Вдова вздохнула.

– Чем вы были больны?
– спросила она, помолчав.

– Я был более расстроен, - отвечал Эльчанинов.

– Нельзя ли узнать, чем?

– Я полагаю, вы знаете.

Эльчанинов нарочно стал говорить намеками, чтобы досадить Мановскому, которого он считал за обожателя вдовы.

– Нет, я не знаю, - сказала вдова.

– Ну, так я вам скажу.

– Когда же?

– Когда будем вдвоем.

Задор-Мановский поворотился в креслах.

– Позвольте мне остаться у вас ночевать, - сказал Эльчанинов, - я боюсь волков ночью ехать домой.

– Даже прошу вас.

– Это не предосудительно по здешним понятиям?

– Нисколько... А вы, Михайло Егорыч?