Боярыня Морозова

Грозный, как пророк, Киприан прочитал застольную молитву, и боярыня, черпая ложкой из тарелей, стала кормить одного за другим.

Обойдя стол трижды, наконец и сама села на уголок, с дурачками-отроками, с Алешкою да с Михалкою. Оба были сопливы, уродливы, но Федосья Прокопьевна кушала из одной с ними тарели, утирая концом скатерти дурачкам носы, рты, подбородки.

Друг Аввакума юродивый Федор, одетый в чистую белую рубаху, был как херувим: златокудр, лицом светел, но глазищи как колодцы. Печаль со дна души неодолимая, не-у-молимая! Федосья Прокопьевна боялась Федора. Никогда с ним первая не заговаривала. Юродство его тоже стало особенным. Приходил в церковь и замирал, скрестив покаянно руки на груди, не видя ничего, кроме креста на престоле, не слыша песнопений, возгласов, оглушенный ударами своего сердца. Новая беда затопляла, как половодье, православных, чуял беду, а что она такое – не ведал.

После трапезы Федосья Прокопьевна занялась с сенными девушками шитьем рубах. Шили из суровья, на мужиков, на баб, подросткам, детям. Иголка у Федосьи Прокопьевны, будто шильце у ласточки, туда-сюда, туда-сюда! Уж так быстро дело спорилось – паук спустился, дивясь проворной работе.

– Боярыня, известие тебе будет! – показали на паука девушки.

– Вроде не от кого писем ждать.

А письмо пришло. Принес Лука Лаврентьевич, добрый богобоязненный христианин. Письмо было издалека, от Анастасии Марковны к Аввакуму Петровичу. И уж такое коротенькое, хоть плачь. Поклоны от детей, от домочадцев, а дальше всего-то и сказано: «Живы, здоровы, молимся о тебе, батюшка, об Иване да о Прокопии, благослови!»

Затаилось сердце у боярыни. Письмо хоть и простое, да как знамение.

Боговдохновенной собиралась явиться перед духовным отцом. Для того и нашила четыре дюжины рубах.

Одевшись в рубище, вместе с наперсницею, с Анной Амосовною, отправилась спозаранок в людное место, к Казанской церкви, – рубахи нищим раздавать.

Тут лицом к лицу и сошлась с Алексеем Михайловичем. Царь, в простом платье, в сопровождении Афанасия Лаврентьевича да Артамона Матвеева жаловал нищих денежками да хитрыми пирогами. В иных пирогах было по копейке, в иных по алтыну. Пирогов напекли царевны-сестры, а денежки клали в начинку царевны-дочки. Уж очень любила такие пироги умница Софья, могла тайком целую горсть денежек в тесто сунуть. То-то ведь радость нечаянному счастливцу!

Федосья Прокопьевна от царя шарахнулась, да ведь узнал! Воротилась, поклонилась. Замерла в поклоне.

– Давно тебя не видел, государыня Федосья Прокопьевна! – сказал царь. – Сама рубахи-то, говорят, шьешь?

– Сама.

– Из суровья?

– Из суровья. Из суровья толще, теплей.

– Ноские рубахи, – согласился государь. – Я в пост такие же ношу.

Прошел мимо. Афанасий Лаврентьевич поклонился боярыне до земли. Артамон Матвеев сначала только голову склонил, но, увидев поклон боярина, тоже сломал спину.

«Господи! Вот встреча. Тоже ведь знамение», – думала Федосья Прокопьевна, уже по-боярски, с тремя сотнями сопровождающих шествуя на подворье Пафнутьева монастыря. Не ради гордыни и славы, а чтоб монастырская служка не вздумала чинить препоны.

Богато одетые слуги понесли в келейку страдальца на серебряных блюдах лебедей, белого да черного, саженного налима, дюжину пирогов, вина, меда, кваса, каравай хлеба в обхват.

Сама же, увидав батюшку – лоб белый-белый, на щеках желтизна, – заплакала, опустилась на колени и пошла на коленях к нему.

– Эко тебя! – подосадовал Аввакум, подходя к боярыне.

Ухватилась за руку как за спасение. Целовала и плакала, плакала навзрыд.

– Ну, будет тебе, будет! – смутясь, просил Аввакум. – Облегчила душу, и довольно. Садись, побеседуем.

– Покушай, батюшка! Несли в шубах, чтоб теплое на стол подать.

– Господи! Пир!

– Порадуй меня, покушай!

Помолились, сели за стол.

– Дозволь, батюшка, говорить за трапезой, – попросила боярыня.

– На пиру чего не говорить? Говори! Песен петь не будем, пусть душа поет от радости – послал Бог свидеться.

– Хочу поучений твоих, батюшка.

Аввакум цапнул боярыню зорким строгим глазом, но тотчас и смягчился.

– Эх, голубка! До нас все сказано и пересказано. Вспомни святого Ефрема Сирина, униженного новинами Никона. Великий праведник и учитель много чего заповедал душеспасительного. Но ты хоть одно помни: «Блажен, кто имеет попечение о следующих трех вещах: упражнении в молитве, рукоделии и размышлении…» Молишься ты, слава богу, без устали. Рукодельничать охоча. На прялке-то прядешь?

– Пряду. Рубашки нищим шью… Плащаницу с Анной Амосовной взялись вышить.

– Остается размышление… Размышления твои знаю: как свою душу спасти и как других от Антихриста уберечь. – Аввакум пригладил ладонями волосы, оправил пальцами усы. – Многое из Ефрема Сирина так и врезается в память, будто не книгу читаешь, а скрижаль проглотил: «Прекрасна молитва с воздыханиями и слезами, особенно если слезы проливаются безмолвно»; «Припади к Царю славы, исповедуя грехи свои, у Него множество щедрот». Что ни сказ – истина. А про молитву каково поучение? «Кто хочет дойти до земного царя, тех останавливают стражи у врат». Чтобы преуспеть – земному царю неси дары. А небесному дары не надобны. Некому тебя остановить по дороге к Господу, ежели только сам себе не враг, не свернешь с дороги на прельстительную тропу. Благословен ты, Ефрем, за поучение твое: «Не колеблись, не скрывай своего недуга. Врач не жесток». Врач сейчас «неиссякающий Источник, источающий людям исцеление».

Аввакум показал на книгу, лежащую на подоконнике.

– Перед твоим приходом читал. Сколько истин, сколько золота неубывающего! Черпай, уноси!.. «Пусть воздыхает сердце мое, и глаза мои вожделевают слез, ибо грех мой содержит в плену мой ум». – Отломил крыло у лебедя, подал боярыне. – Ешь, а Ефрема Сирина читай каждый Божий день. Много им сказано, как жить, как быть, чтоб стать совершенным христианином. А за налима спасибо. Сладок! Знаешь, милая, после такого стола жду себе суда Пилатова. Иудой нам всем – Никон. Всех предал, а от тюрьмы не избавился… Пилат у нас тоже свой.

– Батюшка, не говори так! – Голос у Федосьи Прокопьевны задрожал. Руками замахала. – Батюшка! Вот дура, чуть не забыла порадовать тебя, света нашего! Письмо от Анастасии Марковны!

Дрожали у Аввакума руки, когда брал узенький короткий столбец. Прочитал, перекрестился. Утер рукавом полившиеся из глаз слезы.

– Боже мой! Сколько же помучилась со мною, грешным, голубица моя. Ох, исповедаюсь я тебе, боярынька! Нет тяжелее – разлучения. Уж как нас ни ломали, ни истребляли, а станем вместе перед Богом – и живы. Один – как в колодце. Вода ледяная, небо далеко. – Улыбнулся. – Видишь, как слаб твой отец духовный. Не из камня, не из железа я, Федосья Прокопьевна, такой же, как все, плакальщик по самому себе. Поучил меня Ефрем: не стыдно Господа просить о царстве и о чирье на седалище. Сказано у Ефрема: «Моли Бога о малом и о великом. Открывая нужды свои, говори: «Если есть, Владыко, воля Твоя, чтоб состоялось это, то соверши и сделай успешным, а если нет на это воли Твоей, не попусти совершиться этому… Подкрепи только и сохрани душу мою, чтоб я был в состоянии перенести это». Добрый был старец. Нам бы так жить, столь просто да истинно рассуждать о Господе, о тайнах его.

– Батюшка! – Глаза у Федосьи Прокопьевны блистали. – Прости грешницу! Не было ли тебе откровения, сколько нам терпеть?

Аввакум горой вздыбился.

– Ненамного тебя хватило, государынька! Радуйся, что терпишь. Господь в скотских яслях родился, умер на кресте – казнь позорнейшая. Верь, твои малые муки для кого-то тоже будут воскресением. Может, я и зломудрствую, но Господу нужны наши слезы. Слезами праведников победит Исус Христос врага рода человеческого.

– Истинно так, батюшка!