Боярыня Морозова

Князья Воротынский, Одоевский, Волынский на Марию Герасимовну только глянули. Дьяк Илларион спросил имя и, не задавая вопросов, передал женщину палачам. Палачи содрали с мученицы одежду, обнаживши до пояса. Скрутили ремнями руки за спиной и – на дыбу. Мария Герасимовна закричала и сомлела.

– Снимайте! – распорядился князь Воротынский. – Княгиню сюда!

Марию Герасимовну палачи бросили наземь, полуголую, помертвевшую.

Привели Евдокию Урусову.

– Терпи! – кричала ей вослед Федосья Прокопьевна. – Терпи!

Глядя на соболий треух с нитями жемчуга и каменьев, князь Яков Одоевский сказал:

– Почто цветное носишь? Тебе бы во вретище быть! Жестоко, жестокосердная, досадила великому государю.

– Я не согрешила перед царем, – твердо сказала княгиня.

Палачи содрали с Евдокии одежды, обнажив груди. Скрутили руки. Вздернули.

– О-о-ох! – Крик рвался из горла, но страдалица уже в следующее мгновение слышала его как бы со стороны. Боль оглушила, но пришла тьма – смертное бесчувство.

Княгиню бросили рядом с Марией Герасимовной. Привели Федосью Прокопьевну. Боярыня увидела сестру и подругу, бесстыдно обнаженных, бесчувственных, на снегу.

– Тебя тоже сие ждет, – сказал Яков Никитич.

Нынешним летом князь наводил ужас на Астрахань. Астраханцы в прошлом году сдались на милость Ивана Богдановича Милославского. Тот, обещавши никого не трогать, слово держал и прогневил великого государя.

Князь Яков Никитич, понимая, что от него желает самодержец, послужил с усердием. Астраханских заводил Корнилу Семенова сжег, Федьку Шелудяка, Ваньку Красулина, Алешку Грузинова, Феофилку Колокольникова повесил, мучительством занимался еженощно. Многие с кобылок, с дыбы, с пытки огнем отправились в Царство Небесное. Перепорол Яков Никитич, сын благородного Никиты Ивановича, половину Астрахани, мужчин и женщин, подростков. Всех здоровых мужиков поклеймил, отослал в Сибирь.

Знала Федосья Прокопьевна, сколь охоч князь до чужих страданий. Сказала:

– Чего ноздри-то раздуваешь, ворон?!

– Боярыня, умерь гордыню! – поспешил ей на выручку Иван Алексеевич Воротынский. – Лучше расскажи нам, что ты с собою сотворила. От великой славы в постыдное бесславие низверглась. Свой дом, всей Москве знаменитый, отдала в прибежище Киприанам да Федорам – злым юродивым, хаявшим пресветлого государя…

– Что ты, князь, славу поминаешь? – укорила старого приятеля боярыня, указала на сестру. – Вот она – твоя слава. Все земное величье тленно и мимоходяще. Вы о царе да о царе, а о Христе помните?! Помните, кто он есть и чей он сын?! Помните, как Он жил, Бог, Творец мира? В убожестве. От жидов он распят, а мы от вас мучимы, от князей христианских. Не дивитесь ли сему?

– А ну, ребята! – крикнул палачам Яков Никитич. Взмыла Федосья Прокопьевна на выкрученных руках. Не обмерла, не закричала. И, хоть дрожал голос, говорила внятно:

– Мне на земле мучение, а вам будет в преисподней. Ох, как тогда захочется вам позабыть нынешнюю ночь, да Бог забвения не ведает.

Полчаса держали Федосью Прокопьевну на дыбе. У страдалицы жилы вздулись – молчала.

Опустили. Кинули на снег. Ушли.

Отправились к царю. Алексей Михайлович ждал судей. Князь Воротынский пересказал слова Урусовой, Тишайший повздыхал:

– На Федосью глядя, хорохорится. Не было сестрицы, вот и сробела. Вы уж ее щадите.

– А как быть с Морозовой? – спросил Яков Никитич. – Ее тоже, что ли, щадить? До того неистова – дыба ей нипочем!

У Алексея Михайловича вдруг закапало из глаз.

– Вторая Екатерина-ученица! Истинно говорю вам… Ступайте, устрашите безумных Бога ради, но огнем – не жечь! Ни! С вас взыщу за огненную пытку.

От царя вельможные следователи заехали к Якову Никитичу. Винца выпили: мерзко баб пытками ломать.

Вернулись на Ямской двор. Бедные сидят, греют друг друга. Полуголые, руки выворочены. А у палачей работа! Кого кнутами хлещут, кому ноздри рвут, клеймами прижигают.

Приступили князья к страдалицам.

Яков Никитич велел палачам колоду мерзлую принести. Клали колоду на белые груди всем троим. Требовали смириться.

Отвечали: «Мы смиренны перед Господом нашим».

Князь Иван Алексеевич Воротынский совсем изнемог, глядя на страдалиц, – часа с три на холоде. Боярыню и княгиню одели, а Марию Герасимовну распластали в ногах у вельможных жен. В пять кнутов полосовали палачи мученицу. Сначала по спине – раз, другой, третий! Перекатили – и раз! раз!

Кричала Мария Герасимовна, кричала княгиня Евдокия, Федосья Прокопьевна была как камень, но вдруг ухватила дьяка Иллариона истерзанной на дыбе рукой.

– Се у вас христианство? У царя вашего, у света?

– Не покоритесь, и вам сице будет! – сказал Илларион, снимая бережно руку боярыни с себя.

Подскочили палачи, поволокли сестриц к огню. Держали перед их лицами раскаленные добела спицы, клейма…

– Терпи! – хрипела Федосья.

– Терплю! – откликалась Евдокия.

Всех троих побросали в розвальни, и каждую на свое место.

Суд царя

Утром царь созвал Думу: решил судьбу боярыни Морозовой да княгини Урусовой. О дворянке Даниловой не поминали. А в это время на Болоте уже тюкали топоры, строили сруб. Один. Возле сруба и объявилась духовная наставница инокини Феодоры инокиня Меланья. Царские гончие обшарили казачий Дон, сибирские дальние города, Заволжье, Онежье, а страшная для властей раскольница давно уже вернулась в Москву.

Положась на Господа Бога, умолила инокиня стражу допустить до боярыни. Показала просфору да церковное масло.

– Помажу бедненькую, чтобы не чуяла огня. Сруб-то уж стоит на Болоте, дерево сухое, в пазах смола, снопы кругом, хорошо будет гореть.

Стрельцы крестились, а их десятник сказал:

– Пустим ее. Просфорка, чай, из церкви, а боярыня от всего церковного отрешается.

Ах как кинулась Феодора звездными взорами к духовной наставнице своей! Ниц пала, плакала навзрыд, но лицом сияла. Меланья обняла голубушку, утешала:

– Помнишь ли, что говорила благая Анна, матушка пророка Самуила? «Широко разверзлись уста мои на врагов моих; ибо я радуюсь о спасении Твоем…» И еще говорила: «Нет твердыни, как Бог наш… Господь есть Бог ведения, и дела у него взвешены. Лук сильных преломляется, а немощные перепоясываются силою… Господь умерщвляет и оживляет, низводит в преисподнюю и возводит».

Целовала руки Феодоре, стертые ремнями до мяса. Шептала:

– Скушай, блаженная мати, просфорку. Хорошая просфорка, от Иовы. Маслицем, изволь, помажу тебя, приготовлю. Уж и дом тебе готов есть, вельми добро и чинно устроен. Соломою обложен. Солома в снопах. Колосков много, цепями не выбитых. Хлебушком будет пахнуть… Радуйся! Уже отходиши к желаемому Христу, а нас, сирых, оставляеши!

Помазала Меланья дочь свою духовную, благословила на вечную жизнь.

От Феодоры Меланья отправилась в Алексеевский монастырь, под окно княгини, тоже о срубе рассказала: