Боярыня Морозова

– Бумаги жалко! – Почесал в затылке. – Не знаю. Да воля ваша, чего-нибудь накалякаю.

– Алексей Христофорович плохого не пожелает, – сказала пани Евдокия, грустно улыбаясь. – Не забывай нас, батюшка! Приходи! Завтра приходи.

Воевода вышел проводить протопопа до крыльца. Шепнул в сенях:

– Ради тебя храбрится. Плохо ей было… Помолись о нас, протопоп. – Слезы так и закапали с ресниц.

Солнце в поднебесье, а городок – сонное царство. На Руси было бы за полночь, а здесь, на краю земли, – день-деньской.

Собаки и те спят.

На всю Мезень ни единого цепного пса, двери тоже не заперты.

Пришел Аввакум домой: дрыхнут домочадцы. Никто не пробудился.

Сел на пол, положил на лавку свиток, обмакнул перо в коломарь.

«Рождение же мое в нижегороцких пределах, за Кудмою-рекою, в селе Григорове».

Написал. Послушал, как завозился крошечка Афонюшка. Пеленки замочил.

Аввакум встал, подошел к зыбке. Сынок спал. Пеленки сухие.

Снова, подложа ногу под себя, сел протопоп перед лавкой. Макнул перо в чернила.

«Отец ми бысть священник Петр, мати – Мария, инока Марфа. – Вздохнул. – Отец мой прилежащ пития хмельнова; мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию».

Подождал, пока высохнут чернила. Свернул часть свитка. Начал писать иное, накипевшее.

«Пребывайте, чада, о Господе пребывайте, и крест Христов трисоставный почитайте, от кипариса, и певга, и кедра устроен, по речению Исайи-пророка…»

Нажимая на перо, вдалбливал в головы тем, кто прост, для кого царь – истина, архиерей же как сам Господь Бог.

«А иже крест трисоставный Христов суемудренный отлагают и четвероконечный римский крыж почитают…»

* * *

…Пани Евдокия, вчера такая бодрая, лежала в постели белая как снег.

– Не отпущу тебя, батюшка, пока не похоронишь.

– Смилуйся, госпожа! – У Аввакума слезы на глаза навернулись. – Живи, бога ради! Потерпи. Подожди солнышка. Солнышко тебя развеселит, жизни даст.

– Нет, батюшка… Ты соберись в дорогу хорошенько. Денек-другой впрямь потерплю. – Подняла слабую белую ручку, осенила протопопа крестным знамением. – Батюшка! Господом Богом тебя молю, возьми с собой сыновей. Боюсь, не довезут тебя живым. Одного возьмешь сына – тоже ненадежно. Ивана и Прокопа бери – над тремя побоятся злое совершить.

Помолился Аввакум с пани Евдокией, вернулся домой, прожило семейство день – ничего не случилось. Отправляясь наутро к воеводше, Аввакум сказал Анастасии Марковне, как в прорубь окунул:

– Ты собери Ивана с Прокопием. Вместе поедем. Если, Бог даст, все обойдется, вас в Москву покличем. Будет худо – ребята воротятся и тебе расскажут.

Взял Афонюшку с рук Марковны, осенил крестным знамением, поцеловал в темные бровки. Поставил на пол. Дал сынку протопать несколько шажков, подхватил, подкинул. Афонюшка задохнулся от восторга.

В доме воеводы слуги ходили на цыпочках, горели свечи. Аввакум пособоровал умирающую. Пани Евдокия глядела, как говорила, а на слова сил не было, сложила перст с перстом и позвала взглядом приблизиться. Прошептала:

– Буду молиться перед престолом о тебе.

На другой уже день Аввакум отпел усопшую.

Похоронил.

Ночью Анастасия Марковна прижукнулась ледяным плечиком к теплой мужниной груди. Аввакум, не дыша, легонько притиснул родную, ласковую, верную, а сказал не то – неистовое:

– Марковна, расшибу я их словом Божиим! Как пророк Иеремия, гряну: «Слушайте слово Господне, цари иудейские и жители Иерусалима! Я наведу бедствие на место сие о котором кто услышит, у того зазвонит в ушах». Одного боюсь, Марковна: царь малодушный, не придет состязаться об истине. За Ртищева спрячется, за Иллариона с Павлом. Марковна, голубушка! Разгорелось бы только мое сердце, одолело бы их! Как им в свою неправду верить? Им бы царю угодить, а вера угождению не сестра, не ровня. Вера, Марковна, – столп Господнего престола.

И заснул.

Разбудили незваные гости.

Молились наскоро: стрельцы торопили, ругались. Поели наспех. Воевода дал Аввакуму и сыновьям его двое саней. Домочадцы укладывали припасы на дорогу. Наконец пришла пора тулупы надевать. Перецеловались, попросили друг у друга прощения. Сели.

– С Богом! – сказал Аввакум, благословляя семейство крестным знамением.

– Батюшка! – кинулась к отцу Агриппина.

– Батюшка! Батюшка! – кричали Акулина и Аксиньица.

– Батюшка! – лепетал поднятый на руки Афонюшка.

Подошла Анастасия Марковна, отогнула завернувшийся ворот тулупа.

– Впервой без нас едешь. – Улыбнулась, но голос дрожал.

– Алексей Христофорович – не Афанасий Филиппович. Не оставит вас. Терпи, Марковна!

– Терплю.

Высыпали на улицу, отъезжающие сели в сани. Лошади тронулись.

Анастасия Марковна вдруг кинулась следом.

– Подожди! Подожди!

– Стой! – приказал вознице Аввакум. – Стой!

Путаясь в тулупе, стал выпрастываться из саней.

– Не возвращайся! – кричала Анастасия Марковна. – Пути не будет.

Бежала, летела: не дать Аввакуму единого шагу назад ступить.

Заспотыкалась на льдышках, упала бы, но он успел, подхватил. В огромном тулупе, огромный, как медведь. Спрятал на груди жизнь свою, крепость свою, счастье свое. Обвил широченными полами тулупа, утопил в себе, сыскал маленькое драгоценное личико, расцеловал.

– Настасьица, диво мое! Ради бога, не плачь.

– Не плачу, батька!

– Слезы-то застывают.

– Ты погрей дыханием.

– Грею, милая! Эх, времени нет!

– Все, Аввакумушка! Все! Езжай с Богом.

– Поехал, Марковна.

– Езжай! Встань за Господа, как Николай угодник вставал!

– Постою, Марковна.

Уговоры

1 марта, на преподобную мученицу Евдокию, когда русские люди смотрят погоду: будет погоже – все лето пригоже, – в Москву из Мезени привезли протопопа Аввакума.

На последнем стане пристав посылал стрельца в Приказ тайных дел сообщить о прибытии узника.

Для протопопа подали крытый возок без окон, об Иване да Прокопии указа не было, и пристав отпустил их с миром на все четыре стороны.