Божьи дела (сборник)

– Совершенно здоровы, и больше того, – улыбнулся профессор, – любой, самый строгий консилиум психиатров, скорее всего, подтвердит этот мой диагноз. Нечасто сегодня увидишь, – продолжил он, чуть помолчав, – человека с мятущейся душой и все понимающим разумом. Да где-то внутри себя вы и сами наверняка знаете, что не больны. И то, что бежите от всех и прячетесь по больницам, – прищурился он, – вполне свидетельствует о трезвом уме и присутствии духа. Ибо только по здравом размышлении, – вдруг понизил он голос, – можно позволить себе быть безумным. Но, правда, недолго… – добавил не сразу.

За то время, что он говорил, я успел состариться и поскучнеть на тысячу лет.

Чувство полнейшей апатии, подобно смертельному яду, проникло в меня и парализовало волю и желания.

Я перестал слышать звуки, различать цвета, и образы извне уже не будоражили меня.

Меня будто могильной плитой придавило ( точнее не скажешь !) – я же, как ни странно, совсем не пытался освободиться.

Мне сделалось неинтересно.

Кажется, я никогда прежде не испытывал такой скуки.

Ни страха, ни слез, ни тоски, ни хотя бы элементарного сожаления по поводу расставания с прошлым.

Воистину, мне не хотелось жить…

Я намеренно не торопился с описанием внешности моего лечащего врача.

Легко догадаться, что он как две капли воды походил на моего преследователя – монаха: тот же низкий, скошенный лоб неандертальского происхождения, те же белесые брови и близко посаженные болотные глаза, широченный распухший нос, сплошь усеянный жирными черными точками, то же безбородое лицо с тремя-четырьмя белесыми волосками растительности на подбородке…

Я тотчас его узнал, едва он появился и подчеркнуто приветливо поздоровался со мной.

Первым импульсивным движением было накинуться на моего мучителя с кулаками и бить, пока хватит сил, а потом будь что будет!..

Скоро я, впрочем, опомнился, сообразив, что видимый мной человек скорее всего не соответствует реальному изображению.

– Я кого-то напомнил вам, Лев Константинович? – поинтересовался Н. буквально в первую же минуту.

«И голос похож!» – отметил я про себя.

– Бывает, – заметил профессор, уютно устраиваясь в кресле, – что впервые встречаешь человека – и преследует мучительная мысль: где-то я его, интересно, мог видеть?

«И та же полунасмешливая манера говорить!»

– Называется, если по-нашему: синдром одного и того же лица или, допустим, образа! – улыбнулся он. – Это когда начинает казаться, что все люди вокруг как бы на одно лицо и это лицо тебе угрожает.

– Так это болезнь? – осторожно поинтересовался я.

– Это – болезнь! – важно подтвердил он, внимательно на меня глядя. – Как, впрочем, и все остальное. – Добавил: – Норма – она же болезнь, и она же – норма!

– Норма – она же болезнь! – повторил я с благодарностью ( фактически он подтвердил мой самодиагноз – о вполне нормальном психическом расстройстве как следствии длительного и глубинного погружения в историю Авраама ).

«Я болен, я болен!» – вздохнул я полной грудью, расправил плечи и поднял голову.

«Нервный срыв, сдвиг по фазе, улет, помешательство, паранойя, – почти ликовал я, – все годится!»

«Безумен, безумен, безумен!» – готов был кричать я всему миру во всеуслышание.

Нерешенным по правде пока оставался вопрос: как долго еще продлится болезнь? ( Мне уже не терпелось избавиться от сального, повсюду преследующего меня свиного рыла монаха !)

И еще я желал наконец лицезреть настоящее лицо моего собеседника – о чем, собственно, и сообщил профессору, попросив его описать свою внешность.

– Это еще для чего? – искренне удивился он.

– Чтобы я вас узнал, когда встретимся после всего! – не сводя с него глаз, мрачно пошутил я.

– Ну-ну, то ли будет еще, когда встретимся после всего! – усмехнулся профессор, оставляя кресло и перебираясь ближе ко мне на кровать.

– Так, надеюсь, меня хорошо видно? – поинтересовался он, почти вплотную приблизившись.

Снова и снова я так и этак вглядывался в его лицо – но видел все тот же резко скошенный лоб неандертальского происхождения, те же белесые брови и близко посаженные зеленые глаза, тот же широченный распухший нос, сплошь усеянный жирными черными точками, и то же безбородое лицо с тремя-четырьмя белесыми волосками растительности на подбородке ( в то время как он рисовал мне портрет седовласого господина с высоким лбом, широко расставленными карими глазами, тонким носом с горбинкой, почти классической формы, тонкими губами, упрямым подбородком и шеей борца !)…

– Ну как, совпадает? – поинтересовался психиатр, хитро поблескивая крохотными поросячьими глазками.– Я болен! Я очень и очень болен! – помню, почти торжествующе заверил я доктора…

34

И вот мне опять пора было возвращаться в реальность с ее непридуманными кошмарами и безумием.

Получалось, всего на мгновение мне ослабили удушающую хватку на горле и позволили вдохнуть воздуха.

– Вы случайно не черт? – как-то полушутя поинтересовался я у моего лечащего врача.

– Я – не черт! – откликнулся Н., впрочем, кажется, не удивившись.

– И не ангел? – спросил я с надеждой.

Н. смотрел на меня, как, должно быть, примерный родитель смотрит на неразумное дитя: строго и вместе с тем снисходительно.

– Не ангел, не черт, – наконец, усмехнулся мой доктор, – не леший, не оборотень, не домовой…

– В таком случае – Бог? – оборвал я его.

– Не прочти я ваше «Спасение», – парировал он, – я бы решил, что вижу запуганную суевериями и мало просвещенную личность!

– Да что вам далась моя книга? – пробурчал я недовольно.

– Она обещает спасение! – произнес Н., отчего-то загадочно ухмыльнувшись.

– Книги еще никого не спасли от тысячи смертей! – решительно отмахнулся я и по памяти перечислил величайшие шедевры литературы, абсолютно бесполезные с точки зрения их практического применения.

– Эта книга спасет этот мир! – повторил он, как будто назло мне ( и опять эта странная, раздражающая улыбочка на лице !).

«Эта книга спасет этот мир», – записал я в дневник сразу по окончании романа; готов поручиться, при этом я меньше всего думал о его спасении; скорее то был крик о свободе после стольких лет рабства; неконтролируемый взрыв; выражение счастья и всемогущества; синоним причастности к его тайнам, признания в любви…

«Он читал мой дневник!» – вдруг подумал я с ужасом.

От одной этой мысли меня зазнобило: никто в целом свете не знал о существовании старой потрепанной тетради, которой на протяжении жизни я вверял самое свое сокровенное.

Инстинктивно боясь оголиться, я прятался даже от Машеньки…

В голове было пусто, как в старом брошенном доме, из которого вынесли последние остатки мебели.

Обмякший, потухший и обессиленный, я полулежал на подушках и только мысленно вторил Аврааму из моего злополучного «Спасения»: «О, лучше бы мне не родиться!» и «Господи, почему я не умер до сих пор?»

Все, что я знал, понимал и любил в этой жизни, казалось, безвозвратно улетучилось; собственно, как и сама жизнь…

Какое-то время мы молчали.

– Искусство – не жизнь… оно только похоже на жизнь… – наконец выдавил я из себя.

– Сама жизнь на себя иногда не похожа! – небрежно, как мне показалось, откликнулся Н.

– Вы должны понимать, мой роман… – продолжил я, помолчав и снова собравшись с духом, – он… всего лишь роман… не более того…

– Литература, другими словами, – не жизнь! – поддакнул он и еще, как бы с приязнью, подмигнул.

– Всего лишь придумка… да, я все придумал… – повторил я дважды, как заклинание.

– Понятно, придумали, как же иначе! – воскликнул профессор, как будто нисколько не удивившись моему страшному признанию. – Подобно тому, как придумалась кем-то однажды и записалась веселая сказка про Сад с райскими яблоками, говорящей змеей и двумя несмышлеными человечками; или некто еще вдруг придумал страшилку про Ноя, построившего Ковчег, и Того, кто устроил потоп; или кто-то еще – леденящую душу историю про старика, жертвующего единственным и любимым сыном…

Между тем я терялся в догадках, как мой дневник оказался в его руках!..

– О троянской войне я узнал от Гомера, о греко-персидской – от Геродота, Древний Рим подарил мне Тацит! – процитировал он слово в слово мои записи двадцатилетней давности.

– Мой дневник… – произнес я, как мог безразлично.

– …Авраам не послушался Бога, – продолжал он, как будто не замечая моего состояния, – пожалел сына, искусил Творца, пренебрег вечной жизнью…

– Я уже говорил: я это придумал… – пробормотал я, холодея и пряча глаза.

– А вот мы и проверим! – неторопливо произнес Н., рассеянно поигрывая на свету турецким ножом с наборной рукояткой ( я даже не видел, откуда он взялся !).

– Как, интересно, мы это проверим?.. – опять бесполезно и глупо переспросил я с замиранием сердца…

35

Мало того, что лечащий врач мгновенно откликнулся на просьбу отпустить меня из психиатрической лечебницы, он к тому же еще одарил меня модной демисезонной одеждой, мягкой велюровой шляпой мышиных тонов, удобной обувью и деньгами; ко всему предоставил свой «Мерседес» с персональным водителем.